Да, часы. Часы и минуты отделяли нас от свидания. Хотя ведь можно было заскочить в какую-нибудь подсобку или запереться в туалете, где я вознесусь в его руках, как Эмманюэль, упираясь и царапая шпильками противоположную стену Желательно зеркало, чтобы «в нём отражалось моё запрокинутое лицо с закушенными губами и его стянутый затылок, и поджарые, эротично сжатые смуглые ягодицы в глубоких продольных ямках Я по французскому выражению облачена лишь в капельку духов Вкрадчиво, грубо и нежно он вспорет розовую плоть, погружаясь во всё более сочные и тесные, сокровенные глубины»
Это отрывок из эротического романа, частями печатающегося в женском журнале Бульварщина. О. настоящему вину нужно выстояться и набраться крепости, а не выдыхаться лихорадочно, наспех: где попало, пых-пых в антисанитарных условиях.
Встретимся ночью, успела сказать я.
Он нежно и сладко шепнул:
У нас на Востоке последнее слово всегда за мужчиной. И слово это «слушаюсь».
Кривляющийся, как обезьяна, чернявый аниматор подсовывал нам всё новые препятствия в виде игр и мероприятий. Они отдаляли наше свидание и лишь разогревали нас. Всюду в толпе я ловила на себе мрачный, подхлёстывающий тёмный взгляд незнакомца. Я сладко вздрагивала, как под ударами плётки.
***
Только идиоту могло придти в голову устроить в знойном южном отеле зимнюю русскую забаву: блины с икрой, водка, лазанье по столбу. Не хватало ряженых и цыган с медведем. Но утомлённые солнцем постояльцы и местный персонал хлынули вниз, в зал для дискотек. Там в центре была водружена колонна, скорее фаллических очертаний, чем привычный масленичный столб. Далеко вверху, под потолком, висел приз кинокамера. Столб был покрыт не льдом, а гелем, густым, прозрачным и скользким, как Ну, вы сами догадались. Храбрецы, один за другим, корячились, сползали и шлёпались на пол как переваренные пельмени.
Муж опрокинул запотевший стакашек с подноса, закусил блинным фунтиком, роняя вокруг оранжевые икринки. Глаза у него были отрешённые, смотрели в никуда. Я хотела его остановить, но передумала. Пусть будет как будет.
Тем временем муж разошёлся. Скинул с себя всё до семейных трусов, вывалив за бельевую резинку свою белую, на восьмом месяце пузеню, вызвав рёв и улюлюканье. Девицы визжали, совали в трусы купюры, щипали живот
Не могу объяснить дальнейшее, ибо оно не поддаётся здравому смыслу. Мой немолодой муж, весом больше центнера, обошёл спортивных парней. Все вдруг смолкли, и в полной тишине он допрыгал лягушачьими прыжками до верха. Тяжело съехал и потребовал ещё рюмку водки. Со всех сторон лезли сниматься с ним, просили продать камеру, кричали, что он проснётся звездой Ю-тьюба
Я хотела повести его в номер, но он упрямо буркнул, что поедет со всеми смотреть морской закат. Будто что-то чувствовал, держал мою руку крепко прижатой к себе, как потерявшийся в толпе ребёнок.
Желающих полюбоваться закатом набилось как шпрот в коробке. Масса разноцветной воды за бортом тяжело перекатывалось, как будто слегка покачивали безбрежную кастрюлю с жирным бульоном. Оранжевые, розовые, фиалковые полнеба, слишком яркие, чтобы быть настоящими Гигантское распухающее и разбухающее на глазах солнце, возжаждав за долгий знойный день, приникло к кромке и жадно насыщалось морем
Эта картина не для стиснутой потной, гомонящей толпы она была создана для кисти живописца и пары одиноких романтических сердец. Для нас с незнакомцем. Он стоял сзади и внимательно смотрел в море, а рука хозяйничала под юбкой. Нежно и властно, как в эротическом романе.
Юбочка была морская, плиссированная, встопорщилась будто на пупсе. Трусики комочком упали к моим сабо, я переступила, поддела их каблуком и незаметно сунула в пляжную сумку. Хорошо, что солнцезащитные очки скрывали мои глаза. Для удобства я слегка облокотилась о перила, как бы засмотрелась на кипящую за бортом пену. Из такой зародилась пышная, жемчужно-розовая Венера
Дельфины! крикнул кто-то с противоположного борта. Стая дельфинов с детёнышами, играют!
Толпа отхлынула, открыв преступников-любовников. В радостных криках никто не слышал, как капитан, надрываясь, с красным злым лицом орёт в мегафон со своего мостика.
Палуба подо мной превратился в горку, и не за что было ухватиться. Я покатилась, покатилась и вот уже ноги, в поисках опоры, взбили бездонную холодную глубь. Жгучая вода во рту, в ушах, в носу, вода заливает глаза. Чьи-то локти и сандалии больно ударяют со всех сторон, для чьих-то рук моя голова и плечи спасительный поплавок. Я погружаюсь в водяную толщу, отдираю чужие закоченевшие руки вместе со своими волосами, всплываю в крики и вопли, хрипло фыркаю На меня снова наваливаются, и снова бутылочно-зелёная толстая вода, гулкое бурление гирлянд из пузырей.
Только сейчас понимаю, что меня упорно тащит вверх: в руке вместо сумочки зажат пробковый пояс. Это муж при посадке на яхту заботливо-хмуро вытащил откуда-то, как фокусник: «Держи. Как зачем?! Держи, я сказал». Никто нам не выдавал ни поясов, ни жилетов, хотя по инструкции положено, ну да мало ли что положено по инструкции. Я неплохо плаваю, но не видно берега, и мне не дадут выбраться из кипящей, обезумевшей человеческой каши.
Удар кулаком в лицо, вспышка в десять солнц, а розовая кровь солонее морской воды. Пока я, оглушённая, прихожу в себя, меня снова изо всех сил бьют в переносицу. Сколько злобы и гадливости во взгляде. Человек в облипшем белом костюме, в угольно-чёрных сосульках волос, с брезгливым отвращением выдирает из моих судорожных, стиснутых рук пробковый пояс. По шевелению мокрых губ угадываю: «Отдай, сука».
***
Откуда-то появился муж, держал меня на плаву, потом снова пропал. Нам повезло, неподалёку курсировал спасательный катер. Трясясь на палубе от холода и стресса, лязгая зубами, слизывая кровь, я всматривалась, но не видела мужа среди плавающих ярких предметов, человеческих голов и бьющих по воде рук.
Не досчитались женщины с ребёнком. А вы думали, что в катастрофах сильные мужчины расшаркиваются, мерсикают, пропускают дам и детей вперёд, произнося перед этим длинные речи? Вы явно перекормлены американскими фильмами катастроф.
Мужа вытащили, обступили: вкололи прямо в сердце длинную иглу, завернули в одеяла и унесли на носилках. Окончательно поправился он уже дома. И сразу, без объяснения причин, собрал вещи и ушёл от меня. По слухам, к медсестре, много старше его, которая его выхаживала.
Прошли годы. Я живу одна. Закончила курсы, подруга привлекла меня к проведению психологических тренингов для молодых, из серии «Как стать счастливым» и «7 (10, 12) шагов к успеху». За моей спиной шепчутся: «Это утопленница с яхты. Откачали, но головкой маленько повредилась». Как ни странно, слухи о лёгком душевном расстройстве придали мне флёр таинственности, и наши лекции пользуются успехом.
Я прохаживаюсь по аудитории, наблюдаю в юных глазках мечтательную пустоту. Они оживают только при словах «социальные сети» и «секс». Я люблю этих детей: благодаря им я начала верить в бессмертие.
Тело, плоть это капсула, кокон, матка, в нутряной темноте и тесноте которой растёт, шевелится, досадливо бьёт ножками человеческая душа. Постепенно оболочка истончается, отмирает гниющей шелухой. Телесная тюрьма сроком в 60, 70, 80 лет кому сколько отмерено избавляет своих пленников.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут и свобода
Вас примет радостно у входа
Нет понятия старость. Человек раскупоривается от жизненной слепоты и глухоты. В первую очередь, срывается с самого страшного крючка похоти, плотских страстей, в которых пойманной рыбой бился всю жизнь. Полное отторжение оболочки есть абсолютная свобода, которую люди боязливо и слепо называют смертью. И не надо мне тут с понимающей усмешкой цитировать: «Как крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть»
«Старуха, бедная, думает аудитория, глядя на меня. Всё-то у неё позади».
«Дурачки, думаю я с грустным умилением. Вы даже не понимаете, что ещё и не жили». Так мы жалеем друг друга.
А телевизор я давно не смотрю. Однажды на улице с огромного экрана пивной толстяк качнул кружкой: «Хорошечно!» Я опустила глаза и поспешила мимо.
КОШАТНИЦА ОЛЕЧКА
Анна открыла глаза среди ночи. Бухало сердце, бумкало в висках, не хватало воздуха, простыни сбились в комок от тревожного сна. И, как всегда, первая мысль в ещё не проснувшемся сознании: Олечка. Олечка? С другой стороны, о ком ещё думать, никого у Анны, кроме дочери, нет. Муж? Что муж, похрапывает себе в соседней комнате, чистая душа. И ужасно, поразительно толстая кожа.
«Чего выдумываешь, иди спать». Уснёшь тут, когда Оля в эту самую минуту мучается в дикой, несусветной духоте и жаре, установившейся в последний летний месяц, столь не свойственной их средней полосе?
Распахнула окно, сырая ночная свежесть заполнила комнату. И сразу отпустило, стало легче телу, а сердце заныло сильнее. В Олечкиной квартире открывай не открывай полная закупорка, ни намёка на сквознячок, ни малейшего движения воздуха в однушке на последнем пропечённом этаже. Анна и выбирала последний: чтобы никто не ходил у дочки по голове. Сама в своё время настрадалась с верхними соседями-алкоголиками, оглушительно бодрствующими в ночь-полночь. А с четырёх утра (ранние пташки!) начинали топотать, бродить в поисках похмельного, что-то (или кого-то) с грохотом роняя на пол, катались пустые бутылки