Стоял сентябрь, окна на кухне были отворены настежь.
Оба отец и мать были раздосадованы тем, что Лида добрых полчаса хохотала как безумная.
Не вижу ничего смешного, сказала мать. Очень приличный человек. Правда, Коля?
Конечно, сказал директор банка. Я его мальчишкой знал. Он сказал, что приедет в следующую субботу. Ты будешь дома?
Не знаю, сказала Лида. Скорее всего, нет.
Он тебе так сильно не понравился?
Нет, сказала Лида, отчего же.
Тогда почему бы тебе не выйти за него?
Потому что я не могу выходить замуж за каждого приличного человека, сказала Лида. И в совхозе мне тоже делать нечего.
Но ты понимаешь, что тебе уже двадцать семь? в отчаянии сказала мать. Ты что, хочешь остаться старой девой?
Ну, это ты брось, сказала Лида. Старой девой я при всем желании не останусь. И перестань водить сюда своих приятелей, папа. Я не собираюсь выходить замуж, можешь ты это понять?
Как знаешь, сказал директор банка. Смотри, не пожалей потом. Вдвоем всегда лучше, чем одной.
Ну, это еще не известно, сказала Лида.
Она знала, что стала вполне самостоятельной незамужней женщиной. И глядя, как уверенно она держится, вслушиваясь в ее голос, в ее смех, трудно было догадаться, что она всё еще ждет, что ее девичьи сны сбудутся, долгожданные замечательные перемены произойдут и настанет день, когда белая лошадка ее судьбы перестанет идти шагом.
Долгий год
А потом папа бросил тренироваться.
Он не пошел в зал, как обычно, а остался дома. Мне он ничего не сказал, только просидел весь вечер у телевизора; когда мы вышли прогуляться, он встретил Даманова, и они долго разговаривали, и папа сказал ему напоследок:
Если бросать, так сразу.
Я жалел об этом, потому что, когда мы приходили в зал, я садился на скамейку у ринга, и мне всё было видно, и дядя Витя Даманов угощал меня шоколадом, и кисти рук у него были забинтованы, а потом он надевал перчатки и говорил:
Смотри, шкет, пока я живой! и корчил такие рожи, что мы с папой покатывались со смеху.
Они тренировались; папа был меньше Даманова, только дядя Витя ничего не мог с ним сделать и, когда уставал, выходил из ринга и садился рядом со мной на скамейку, огромный и весь мокрый, трепал меня по голове и говорил:
Ох и разошелся твой отец!
Мы смотрели, как папа работал, и казалось, будто ему всё нипочем, и прямо сердце вздрагивало, когда он уходил под руку или работал спиной, можно было смотреть так очень долго. А когда они заканчивали, папа стягивал майку через голову, набрасывал на плечи полотенце и говорил:
Пошли в душ, малыш! и мы все шли мыться. Он открывал воду, такую холодную, что нельзя было стоять с ним рядом, и все смеялись, убегая в другой конец душевой, а ему хоть бы что. А потом мы одеваемся, он причешется, посмотрит на себя в зеркало и скажет:
Старый я стал.
Я думал, он шутит, потому что какой он старик, и мы шли по улице, держась за руки, и папа шел рядом, такой большой, такой сильный, и сразу было видно, что он боксер.
А теперь всё кончилось.
Когда я приходил из школы, папа следил, чтобы я сделал уроки, потом мы смотрели телевизор и только изредка выходили гулять, а я всё думал, пойдет он тренироваться или нет.
Нет, говорил он, когда я спрашивал, я уже старый.
Тебе же только тридцать четыре, говорил я. Это совсем не старый. Семьдесят старый, а тридцать четыре нет.
Это совсем другое дело, говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.
Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:
Если бы Саша остался мастером!
Так разве он не мастер? говорю я.
Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?
Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.
А папа бы их побил? спрашиваю я.
Да, говорит дядя Витя, побил бы. Уж это точно.
Тогда почему с него сняли мастера?
Это долгая история, говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.
Тебе же только тридцать четыре, говорил я. Это совсем не старый. Семьдесят старый, а тридцать четыре нет.
Это совсем другое дело, говорил он. Лицо у него смуглое, со множеством шрамов над бровями и у самых глаз, и мне начинало казаться, что, может, в тридцать четыре он и вправду старый.
Он не мог устроиться на работу, потому что мог только тренером, а везде уже были тренеры. Иногда к нам заходили посидеть дядя Витя и ребята из команды, говорили об этом, шутили, а мне казалось, что им совсем не смешно, а когда папа выходил на кухню, дядя Витя трепал меня по голове и говорил:
Если бы Саша остался мастером!
Так разве он не мастер? говорю я.
Мастер. Только некоторые не хотят этого знать. Снять с него мастера, подумать только, а?
Мне и самому было странно, как это кто-то не хочет знать, что папа мастер спорта.
А папа бы их побил? спрашиваю я.
Да, говорит дядя Витя, побил бы. Уж это точно.
Тогда почему с него сняли мастера?
Это долгая история, говорит дядя Витя, и папа отвечает так же.
Узнаешь, когда подрастешь, говорил он, а мне казалось, что я и так всё пойму, потому что в одиннадцать это каждому попятно, но папа говорит, что нет.
Как бы там ни было, он не мог устроиться тренером, потому что у нас в городе куда ни плюнь везде мастер, как говорил дядя Витя, и все должности тренеров были заняты. Странно было думать, что дядя Витя мастер спорта и ребята мастера, а папа нет, хотя дерется лучше их всех.
Так вот, он ходил по городу до середины дня, а когда я возвращался из школы, он уже был дома лежал на диване и смотрел на письменный стол, вернее, на мамин портрет, что на столе. Он лежал молча, верно, думал о том, что, когда он выступал, у нас всегда были деньги, потому что он тренировал две команды новичков, а теперь их отдали кому-то другому. Только не знаю, кому, потому что, когда я спросил об этом, он сказал:
Пошли они к черту! и не добавил ни слова.
Дела наладились неожиданно. Дядя Витя договорился, и папу взяли в школу учителем физкультуры. Это была хорошая школа около нас, и после уроков я ходил встречать папу. Мы шли в кафе есть шоколадное мороженое, после домой, и папа знай себе молчал и щурился, а когда мы приходили, ложился на диван и, глядя на мамин портрет, говорил:
Разве это работа, малыш?
Мне было жаль, что он мучается, а ему не нравилось там всё больше и больше. Возвращаясь из школы, я придумывал, как нам достать деньги, а когда говорил об этом папе, он улыбался:
Это не просто.
Он сам стирал и готовил нам есть, и я любил смотреть, как он двигается у плиты, высокий, с широкой грудью и сильной шеей, а после схватит сковородку с огня, поставит передо мной и говорит:
Кушать подано!
У нашего подъезда на скамейке собирались старушки. Осенью они сидели в старых, ношеных пальто: когда я шел мимо, они останавливали меня и долго расспрашивали о школе и о том, что сейчас делает папа.
Ему, наверное, тяжело без мамы?
Что вы, говорю я, вовсе нет.
Наверное, тяжело.
Уходя, я слышу, как они ругают маму и говорят, что на ее месте ни за что бы от нас не ушли, и какой я чудный мальчишка.
Я прихожу домой и спрашиваю пану:
А почему наша мама мерзавка?
Кто это сказал? говорит он.
Во дворе.
Он подошел к окну и долго стоял спиной ко мне, потом отошел от окна и улыбнулся, как он улыбается мне, и сказал:
Не слушай их, Юра, что они понимают!
Да я и сам знаю, что не так, потому что на фотографии она такая красивая, только станет ли она жить с нами, когда у нас денег нет?
Нужно было переждать год. Потом папу обещали взять тренером в «Спартак», да только год этот был особенно долгим, возможно оттого, что мы сидели дома вечерами. Стояла осень ветер несся во дворе и за домами, мы сидели перед телевизором, и иногда мне становилось так грустно, что хоть плачь, но я знал, что папу возьмут тренером. Просто нужно немного подождать, и в этом нет ничего страшного. Я подумал, что всё обойдется, когда папа ушел из школы.
Случилось это в субботу. Я зашел за ним, как обычно, и не застал его, а когда пришел домой, он стоял у окна, и я почувствовал, что что-то случилось, но спросить не решился. Он стоял у окна очень долго, потом повернулся и сказал:
Я больше не работаю там, Юра.
Вечером к нам пришел дядя Витя Даманов. Они говорили с папой в кухне, и я подумал, что так будет весь вечер, но тут дядя Витя вошел в комнату и сказал: