Канцев много, где поработал в новейшее капиталистическое время. С его головой и умелыми руками он всюду пригождался, но подолгу нигде не задерживался: уходил, как только проявлялась хозяйская страсть к наживе за его счёт.
Теперь он работал в бюджетной организации и никак не мог привыкнуть к смеси имевшегося здесь допотопного и отжившего своё оборудования с дорогущим высокотехнологичным, на котором можно получать результаты мирового уровня. И к сборке людей, безынициативных в основной массе, дохаживающих до пенсии, с единицами, стремящимися, способными и обеспечивающими получение полезных результатов общей работы. И даже к стенам, в которых приходится работать, он не мог привыкнуть. Фасады зданий, приёмные, кабинеты руководства, бухгалтеров и прочих приближённых были показушно чисты, а на ремонт производственных помещений скупились. Крыши текли, деревянные оконные рамы прогнили, каблуки цеплялись за исхоженный неровный паркет и дыры в линолеуме. Современный измерительный стенд был устроен в пустом здании бывшей казармы. Новые приборы за миллионы рублей жались к единственной свежеокрашенной стене, удивлённо взирая на щербатые скрипучие половицы, серый белённый потолок и оконные стёкла с заклеенными скотчем трещинами.
Для стенда Канцев разработал самодельный механизм вращения, изготовление которого практически ничего не стоило. Делал всё сам. Копеечные общественные деньги были потрачены только на электродвигатель из магазина для «самоделкиных» и пару железных листов. С его механизмом стенд понадобился всем сразу и работал, не останавливаясь. Понятно, что маломощный двигатель быстро перегрузили, при вращении появились маятниковые эффекты, а потом и центровку нарушили, погнув барабан. Но всё это можно было поправить. Канцев знал, как. А ещё он в очередной раз убедился, что как ни усложняй и автоматизируй, а всегда приходит нужда придумать и приложить свои руки, чтобы всё это сложное и автоматизированное применить на деле. И тут он в своей стихии. С бумагомаранием справятся без него. Его место тут, у станков. Времени бы только хватило.
Канцев давно ушёл от жены, разругавшись с ней насмерть и невзлюбив похожую на неё старшую дочь; отношения поддерживал только с уехавшей в Питер младшей, жил после развода в однокомнатной квартире многоэтажного кирпичного дома. Квартирку ему повезло отхватить в год обрушения рубля за доллары, вырученные от продаж мастер-моделей кораблей и самолётов. Этот выгодный на рубеже веков приработок теперь сильно потерял в цене, но от домашнего моделирования Канцев всё равно не отказывался: нравилось ему корпеть вечерами на своих станочках, нравились получавшиеся модели, нравилось уважение к ним в профессиональной среде, да и хоть какие дополнительные денежки лишними не были.
Болезнь, правда, сильно ограничила его трудоспособность. Заняться работой, требующей полного сосредоточения и выверенных движений, теперь он частенько не мог, и многие недоделанные модели пылились на книжных полках. Фёдор же посвящал освободившиеся вечера другому увлечению ползанью по всемирной паутине.
Из многого интересного самой долгой была история его заочного знакомства с анонимными авторами «КОБы» концепции общественной безопасности, обосновывавшей возможность устойчивого справедливого развития. Знакомство начиналась восторженно и благодарно, прошло много стадий и чуть не завершилось стойкой неприязнью Фёдора к умникам, смотрящим на человеческий род свысока. Их мечта об обществе, где все люди станут человеками, представлялась ему утопической. Не получалось у Канцева человека без бесовских бацилл. Их и в нём предостаточно. Откуда иначе его злость и ненависть к многим людям или грызущая сердце тоска по недостижимому идеалу?
Болезнь выгнала из него эту начавшую завладевать им злость, и он вновь примирился с идеалистами, особенно с представлявшим авторский коллектив Зазнобиным, недавно рассказавшем о детском своём проколе с чтением «Пророка». Фёдор ясно представил себе усердного мальчишку с коротким чубчиком и краснеющими ушами, в чистенькой форме суворовца с начищенными круглыми пуговицами, не сачкующего на самоподготовке и привыкшего получать отличные оценки. И представил его преподавателя-офицера, знатока русской литературы и умелого чтеца стихов, поднявшего старательного ученика читать «Пророка» и признавшегося ему позже в том, что тоже терял дар речи, пытаясь на публике декламировать эти стихи.
Канцев поверил в загадку «Пророка», вспоминая, что делал в возрасте суворовца Зазнобина.
В двенадцать лет любимым Фединым занятием было переплывать с пацанами на остров на середине Оби, наскоро перекусив после школы картошкой и ароматным чёрным хлебом, посыпанным крупной солью. На песчаном острове, за дюнами с колючим кустарником, было неглубокое, оставшееся после разлива озеро с прогретой водой. В малых детских масштабах полукилометровое расстояние до острова казалось огромным, приближался он медленно, и жуткая боязнь не доплыть жгла голову азартным огнём. Зато с каким наслаждением они потом купались, по грудь в самом глубоком месте тёплого озерца! Все в одинаковых сатиновых трусах почти до колен, худые, с торчащими рёбрами и одинаково счастливыми хулиганскими глазами.
Нет, Канцева в двенадцать «Пророк» не интересовал. Не заинтересовал и в четырнадцать, когда он подарил девчонке самодельное железное колечко, отполированное до блеска. С ней они жадно целовались под соловьиные трели, и осмелевший Фёдор самым наглым образом исследовал почти сложившиеся женские изгибы, залезая под майку и подол платья и очумело плывя вместе с подружкой на волнах счастья.
К тому же читать вслух стихи Канцев не любил, а в школе заставляли редко. Учил легко, как и всё прочее, а декламировать не любил.
Прослушав лекцию Зазнобина, он захотел перечитать «Пророка».
Духовная жажда пророка и перепутье, на котором тот оказывался, были как про Канцева. Шестикрылый серафим заставил Фёдора вспомнить давний спор в подпитии с Фимой Стецким о небесной иерархии и бабушкины рассказы о шести- и четырёхкрылой Небесной Силе с человеческими ликами на старых иконах. Дальше в стихотворении серафим раскрыл человеку глаза и уши, позволив проникнуть во все тайны сущего, вместо вырванного языка вложил в уста жало змеи, вместо трепетного сердца пылающий огнём уголь, после чего лежащий в пустыне труп восстал, услышал приказ исполниться волей Бога и жечь глаголом сердца людей. Не согласиться с поседевшим суворовцем в том, что создателю незачем требовать от пророка исполниться чужой волей, если всем нам от рождения Бог даровал свободу, было невозможно.
А потом Фёдор взялся читать аналитическую записку с переложением рассказа Зазнобина в текст и расстроился. Он показался ему неудачным и затянутым. Взволновавшее живое слово умерло. Словно у автора замылился глаз. В практике моделирования у Фёдора было два случая помощи товарищу, замылившему глаз. Со стороны было виднее, что требовалось поправить в чужих моделях, чтобы их продать. Тут был похожий случай. Рассказ надо было переписывать. Фёдор был готов помочь, но он не был специалистом. Он мог поговорить, подсказать не мог сделать. А между поговорить-подсказать и сделать огромная дистанция.
Когда весна приуныла, задула холодными ветрами, набросила на небо серую кисею облаков, предпочитая колючий мелкий дождик весёлому солнышку, и надолго затянулась в холодных утренниках и пасмурных днях, тело Канцева захандрило. Он добросовестно выполнял предписания врачей, устраивал частые перекусы на работе, кушая много цитрусовых, но отравленного лекарствами организма до вечера не хватало. Вместо Интернета Фёдор включал телевизор, перед которым частенько засыпал. Весенняя хандра вообще сделала из него соню. После обеда он мог в любую минуту заснуть на работе: за своим столом, в казарме за верстаком и даже стоя у окна в чужой комнате или разговаривая. Только что Фёдор говорил или спрашивал о чём-то и уже дремал с открытыми глазами, ошарашивая собеседника.