Чуть отходя задом, я тянул за собой ружьё. Когда между мной и кабаном образовалось укрытие, я схватил ружьё, разломил его и, на всю мощь лёгких, продул стволы от снега, быстро зарядил его двумя дробовыми патронами. Присел, чтобы прийти в себя, отдышаться.
Собаки не уменьшали своего азарта, несмотря на то, что охота затянулась, их лай разносился далеко окрест, оповещая лесных жителей о скорой развязке трагического сюжета. В тайге в это время было затишье.
Вообще, для тайги, нормальное состояние, это тишина, спокойствие. Порой помногу дней и даже недель, в лесу может идти тихий снег, накапливаясь на ветвях в огромных количествах, постепенно окутывая, обволакивая деревья. Лес стоит тогда, как будто вылепленный из снега, стоит так долго, в напряжении, с трудом удерживая на себе эту огромную массу, безвольно опустив «натруженные руки». Вдруг лёгкое дуновение, чуть шевельнёт самые высокие исполины, ещё ветерок, зашевелились, начали раскачиваться другие дерева, и вот уже пошла с самых макушек снежная пыль, полетели снежинки. Ветер усиливается, крепнет, уже начали постанывать, поскрипывать больные, насквозь дуплистые деревья, и полетели приличные пластины снега с сучьев, а потом, ближе к вечеру, и даже к ночи, начинается настоящий ураган.
С деревьев сбивается весь накопленный снег, а который не хотит отрываться, тот отламывается вместе с сучками, с вершинами и даже рушатся целиком деревья, разрывая своим хрясканьем округу. Вся тайга в это время, не просто шевелится, она ходуном ходит, стонет как огромный, раненый зверь, здесь же плачет и закатывается грудным ребёнком, не может найти себе успокоения. Ревёт на все голоса падера, носится по очумевшему лесу ветер бешеный, хохочет дурнинушкой по дуплам.
В такие ночи не спят охотники по зимовьям, тревога поселяется в души, прислушиваются к каждому упавшему дереву, а не накроет ли чумовым стволом ветхую избушку. Подкидывают в печку сырых поленьев, чтобы шаяли до самого утра и, не зажигая света, включают радио, перекрыть далёкой музыкой рвущиеся струны урагана.
Чуть отдохнув, я снова стал подкрадываться к призывающим меня собакам. Понимал, что теперь у меня пули нет, и убить зверя я могу лишь в упор. Для этого пришлось набраться храбрости и, изготовившись к стрельбе, пробираться к ожидаемой опасности.
Подошёл уже довольно близко, когда кабан повторил свой манёвр, протаранил собак и ринулся на меня. Сделав шаг в сторону, я сдуплетил в башку кабану, он с ходу сунулся и захрипел, забил задними ногами. Собаки злобно, но радостно навалились на него, и только шерсть полетела в разные стороны.
Подобных случаев с кабаном у меня больше не было, я вскоре получил карабин и бил этого зверя в больших количествах, имея солидную прибавку к тогдашней, чисто символической, зарплате. Но первая охота осталась в памяти навсегда.
* * *
Удэгейцы, работающие в промхозе, в основном были штатными охотниками. На самом деле это дети природы, и вне её их трудно представить. Ведь и американский индеец гораздо естественнее и красивее смотрится на коне, чем у компьютера, хотя и этого я не отрицаю. Вот и удэгейцы, в большинстве своём, работали в лесу, там жили, там проводили основную часть своего времени. Они были хорошими охотниками, в том плане хорошими, что они знали, как нужно, знали, как поймать любого зверька, как выделать шкуру, как убить рыбу, где ждать кабана. Они без труда могли ночевать в лесу в любую погоду, на любом морозе, не представляли, как в тайге можно заблудиться, знали и умели. Но. Но такое грубое вторжение « цивилизации» в их нравы и правила, в их быт и жизнь в целом, губительно сказалось на судьбе нации.
За пушнину, за панты, за корень жизни женьшень, купцы и китайские спиртоносы, в первую очередь предлагали спирт и водку. А удэгейцы, народ лёгкий, доверчивый, не думающий о завтрашнем дне, спивались не только семьи, но и целые стойбища. Да что там водка, простой вирус гриппа, занесённый в удэгейское поселение, порой опустошал тайгу на сотни и сотни вёрст. Не было у них иммунитета от «большой земли», а от водки тем более.
Спивались целые поколения, становясь всё слабее как умом, так и телом, особенно телом, а по сему и охотники, знать-то, они знали, как надо, и делали даже, но уже соревноваться в силе или выносливости с русскими мужиками не могли, особенно если эти мужики были либо фанатиками тайги и жили этим, либо рвачи, которые специально год качались, тренингом себя изводили, чтобы потом, в сезон, так рвануть, как двое и даже трое соседей не смогут.
Спивались целые поколения, становясь всё слабее как умом, так и телом, особенно телом, а по сему и охотники, знать-то, они знали, как надо, и делали даже, но уже соревноваться в силе или выносливости с русскими мужиками не могли, особенно если эти мужики были либо фанатиками тайги и жили этим, либо рвачи, которые специально год качались, тренингом себя изводили, чтобы потом, в сезон, так рвануть, как двое и даже трое соседей не смогут.
Были и такие, по месяцу и более пластались по тайге без пищи, поддерживая себя лишь пантами, специально для этого сваренными, женьшень искали, и находили, по сорок километров в день нахаживали, и каждый день, и каждый день, вылезали потом из тайги как привидения, но в большинстве с победой.
Но, тем не менее, удэгейцы охотились, не торопко, но охотились. И получалось у многих очень даже не плохо, это ещё ведь зависело и от участков, за ними были закреплены дедовские, прадедовские, родовые охотничьи угодья. А русакам, да ещё приезжим хватам доставалось уж что придётся, победней, да подальше. Поэтому в посёлке русские, в основном, работали по хозяйству, кто на тракторе, кто на пилораме, кто на заготовке дров, пекарь был русский, на дизельной, свет гоняли тоже русские, но были и охотники.
Трактор в посёлке был единственный, С-100. Год выпуска определению не поддавался, но можно было смело предположить, что родом он из тех ударных-легендарных, лихих красных пятилеток, когда если что-то делали, то делали на совесть и на века, когда даже сомнения ни у кого не возникало, что трактор этот делается именно для воздвижения и утверждения развитого социализма.
И надо отметить, что с задачей своей трактор справился с честью, но теперь от него требовали, чтобы он ещё и коммунизм заодно уж построил.
Тот как бы даже постарел сразу от таких требований, закапризничал больше чем прежде, начал как-то погромыхивать ненормально, а когда ехал по деревне, то время от времени кидался в правую сторону, испуская при этом ужасные запахи в кабину, ладно хоть стёкол давно не было, и дух скоро выветривался. Всё это огорчало смирного и вечно чёрного от мазута тракториста Николая.
Конечно, огорчало, а как:
Ведь только летом всего до косточки перебрал, ну какого ляда ему не хватает? Опять что ли сцепление? Вот точно, въеду в пень и, тогда хай его, сразу новый дадут.
Николай более десяти лет грозится въехать в кокой-то, одному, ему знакомый, уже ставший легендарным, пень, но все бывшие и нынешние начальники его не отговаривают, а наоборот дают добро:
Конечно въедь! Сколько ты терпеть можешь, хоть новый трактор дадут, правда тебе уж на нём не ездить, коль пеньки начнёшь собирать, кто же тебе новую технику доверит.
Плюнет в сердцах Николай и дальше мучается, на своём видавшем виды тракторе, наваживает на всю деревню дров, обеспечивает пилораму, по хозяйству, всю транспортную работу делает, особенно в распутицу. Неотказный мужик, но уж как загуляет. Это точно, неделя из всех графиков выпадает. А жена его, вместе с семерыми ребятишками, самому младшему из которых уже скоро два будет, по всей деревне схоронки собирает, прячется от мужика крепко накрепко.
Да разве от этого супостата лиходея в такие разгульные дни укроешься, нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.
Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.
Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.
А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.