Вообще же, Петрович был хорошим человеком, спокойным, покладистым, с широкой, доброй душой. Никто не смог бы его упрекнуть в прижимистости, или нечестности. Живя вдалеке от посёлка, он мог иметь больше других и мяса, и рыбы, и пушнины, но никогда не пользовался этим, брал столько, сколько мог съесть, по древним законам и обычаям.
В хорошей компании любил хорошо выпить и от души подурачиться. Летом на пасеке особенно часто бывали гости, и многим он демонстрировал свою необъяснимую, до сих пор, феноменальность:
Завалинки омшаника были прикрыты широкими досками и Петрович, входя в пьяный кураж, отворачивал прогретую солнцем доску, ловил панически разбегавшихся змей и торопливо совал их за пазуху, набивал, таким образом, полную рубаху. Причём змеи были самые что ни наесть « взаправдашние », то есть гадюки, медянки, щитомордники, ядовитее просто не бывает в этих широтах.
Наловив, таким образом змей, он подскакивал к гостям и начинал отплясывать, размахивая руками, при этом змеи пёрли с него во все дыры в рукава, через ворот, в штанины, через ширинку. Он их снова ловил и совал себе в рот, не переставая при этом отплясывать, те брыкались, выворачивались, и всё-таки вырвавшись на волю, шустро разбегались и прятались в траве.
Компания обычно моментально трезвела, а Петрович хохотал до изнеможения, размахивая каким-нибудь запоздавшим гадом. Ни одна змея его ни разу не укусила.
Мне довелось однажды летом ночевать на пасеке, и в разговоре я как-то неосторожно выразил своё сомнение по поводу влияния, которое оказывал он на змей. Петрович не стал со мной спорить и доказывать, лишь как-то хитро посмотрел на меня и хмыкнул, а утром я проснулся от чего-то холодного и скользкого, это он вывалил мне под одеяло целое ведро ядовитых гадов:
Если бы я не был уверен в себе, разве мог бы я рисковать твоей жизнью?..
Он что-то хладнокровно объяснял мне в то время, как я стоял на спинке кровати и держался рукой за потолок, глядя на извивающееся месиво, постепенно редеющее с каждым шлепком очередной змеи об пол.
Потом были ещё объяснения и объяснения, была натянутость в отношениях, так как я не мог простить столь вульгарной шутки, но вопрос так и остался вопросом: а почему они его не кусают?
Утро действительно было прекрасное, до того яркое и радостное, что лицо по неволе растягивалось в улыбке, а снег сплошной искромёт в лучах поднимающегося солнца.
Петрович покормил меня вкусным завтраком, помог надеть лыжи и провожал, угадывая, в каком лесном прогале я скроюсь.
Где-то впереди звонкой дробью барабанил дятел, морозный снег приятно похрустывал под лыжами, чуть поскрипывало крепление. Я находился в какой-то прострации, думать ни о чём не хотелось, просто шагал и шагал, улыбаясь от молодости, от силы, от здоровья, от счастья.
Чуть потерявшись во времени, очнулся лишь, когда лыжи выехали на перебуровленный, смешанный местами с листвой и прошлогодней травой снег. Остановился, вернулся в реальное время, осмотрелся кругом и понял, что стою на кабаньей тропе.
Следы были крепко зачиравшие, скорее всего вчерашние, но я решил двинуться по ним, так как направление было примерно тем, какое мне и нужно.
Кедровки откуда-то налетели весёлым хороводом и устроили гвалт в верхушках соседних кедров. День был ярким, солнечным, наполняя лес причудливыми тенями. Сняв лыжи и зажав их под мышкой, я потихоньку пошагал тропой, она была крепкая, ноги совсем не проваливались в сбитый снег. Скорее всего, табунок кабанов пользовался этой дорогой не первый раз, так как местами, чуть в стороне, попадались старые следы, присыпанные снегом.
Благостное настроение вдруг улетучилось вспорхнувшей сойкой, впереди, за валёжиной, вся тропа была красная, кровавая, из валёжины торчал обоюдоострый, отточенный как бритва, нож. Кто-то хорошо знал, где именно пойдут кабаны и будут перепрыгивать через эту валёжину, переползая по ней брюхом из-за своих коротких ног. Именно в этом месте и был вбит смертоносный клинок.
Через несколько шагов после валёжины, валялись растянутые кишки, видимо смешанные со снегом, но потом обтаявшие за счёт своего тепла. Ими была устлана вся тропа. Кабаны, распоров брюхо, кидались, что есть мочи, вперёд и сами же вытаптывали свои кишки из распахнутого настежь чрева, рвали их в клочья своими копытами. Чуть дальше лежала первая жертва крупная свинья, а дальше по всей тропе чернели хребтами околевшие сородичи.
Шестнадцать штук, из них девять поросят, первогодки, ещё совсем малые. Вот это, на мой взгляд, уже не браконьерство, это варварство. Я был взбешён.
На другой же день, в конторе состоялось собрание, где присутствовали все, кто «шарился» в ближних тайгах. Я не ставил себе цель изобличить преступника, это просто бесполезно, но общим мнением такая «охота» была осуждена и, кажется, повторения не могло случиться.
Однако, на следующую зиму, во время охоты, мне снова пришлось найти место, где по копанинам, местам кормёжки кабанов, в разных местах, валялись мёртвые молодые поросята. Подумал, что снова кто-то браконьерит, но скоро разобрался. Оказалось, это тигрица, учила молодых котят добывать себе пропитание. Точно так, как домашняя кошка, обучает свою молодежь, притаскивая им полуживую мышку.
* * *
И вот зима подкатила к своей вершине, к своему перевалу, Новый год! Самый любимый и отмечаемый праздник, у всех народов, населяющих территории, покрывающиеся на полгода снегом. К этому празднику из тайги выходят на отдых многие охотники, прерывая на время свой очень не лёгкий труд.
В Гвасюгах встреча Нового года праздновалась в клубе, вернее, сначала собирались по домам, а потом, в обязательном порядке, все приходили в клуб, на общий праздник. Приносили с собой вино и всевозможные кушанья, устраивали общий стол.
Мы были молоды, в нас кипела энергия жизни и остаться в стороне просто не могли. Забрали с собой спящего сына и отправились на праздник. В клубе, на стульях, устроили спальные места для детей, а родители, веселились до самого утра.
Рядом с нашим Димкой спала красивая, как кукла, краснощёкая толстушка, по имени Жанна. Ей тоже было три года. А какое красивое имя! Удэгейцы вообще давали замечательные имена своим ребятишкам: Софья, Полина, Виктория. У Жанки была своя, особая история, которая приклеила к ней прозвище подпольщица.
А дело было так. Её мать, Дарья, работала в детском саду помощником повара. Может быть не очень помощником, и не очень повара, но как бы там ни было, а доступ к кухне имела. Однажды, в картофельное пюре, она мелко, мелко искрошила лавровый лист, и красиво, и запах хороший. Правда, ребятишки её не поняли, ни красоту, ни вкус, тем более.
Так вот, однажды Дарья, совершенно случайно, чутьчуть забеременела. Обнаружила она этот недуг уже тогда, когда принимать какие-то решения было поздно, природа всё решила сама. Дарья старательно скрывала свою оплошность, ведь у неё уже и так росли трое, а замужем ещё ни разу не была.
Как ей это удалось, трудно понять, но факт есть факт, скрыла, и никто не знал, ни подруги, ни сослуживицы, даже не подозревали, что она собралась рожать. А она, и вправду, однажды, в обеденный перерыв, родила девчонку и, желая избавиться от неё, бросила в подполье, в надежде, что та не «захочет» жить, ушла на работу.
Тут, как на грех, из школы пришли ребятишки, услышали какой-то писк, поискали и обнаружили сестрёнку. Помыли, завернули в тряпицу, оживили. Как же радостно они сообщили матери, пришедшей с работы, что у них родилась сестра. Так и рассекретили Жанну, да ещё приклеили прозвание подпольщица, так как родилась она, по мнению и глубокому убеждению детей, в подполе.
Закончился охотничий сезон, охотники сдавали добытую за зиму пушнину и результаты не радовали. Я же сам ходил по ближайшим лесам и видел, что там есть и сколько, я знал и чувствовал, что добыто значительно больше, но в те времена свирепствовал чёрный рынок, где пушнина сбывалась во много раз дороже.
Пришлось проявить характер, не мог же я допустить, чтобы доверенный мне участок не выполнил план. По тем временам план дело святое. Лозунг был: «План закон, перевыполнение честь». Пришлось побегать по дворам, покланяться охотничкам, и результат не замедлил сказаться. Уже на следующий день приёмный пункт был буквально завален пушниной, участок сделал тройное перевыполнение плана. По мясу тоже отличились, и вообще, как только мы с бухгалтером появлялись на центральной усадьбе, на нас смотрели как на волшебников, Гвасюги и вдруг
Бухгалтером у меня в то время работал Кендин Михаил Иннокентьевич золотой души старик, но излишне выпивающий. Однако дело своё знал наилучшим образом и в работе был верхом порядочности. До этого, в прошлые годы, участок считался бросовым, дальний и не перспективный:
Как гиря на ноге во время купания, говорил директор промхоза, только и держим ради малых народностей.