Я сходил с ума, хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что со мной происходило Но рядом никого не было, кроме моей мёртвой дочери и её мёртвых друзей. Моя Элизабет действительно росла, она стала настоящей красавицей, молодой девушкой. Мне становилось дурно при мысли, что она мертва, и ей не перед кем похвастаться прекрасным лицом, и никого не интересует её улыбка. С каждым новым романом она становилась всё прелестнее и краше, и всё озлобленней. Я знал, из-за чего это, причины всё те же: она мертва, и, насколько бы ближе к жизни она не подбиралась, живой ей от этого никогда не стать. И я ничем не мог ей помочь, даже сказать что-либо Она тоже оказалась в ловушке: света в конце тоннеля достичь невозможно.
Через некоторое время я отважился, я спросил дочку, могу ли я написать своё. Я кое-что придумал спустя многие годы, не про призраков про людей. Она сначала отшучивалась, мол, «Ты же сам решил когда-то писать про мёртвых, так в чём теперь дело?». Я не унимался. Когда она пришла в следующий раз, я снова попросил её, чтобы она уговорила их позволить мне только одну книжку, мою. На что она отвечала уже более агрессивно. Она сказала, что призракам не нравится, когда даже после смерти им не дают обрести покой, а я своими книжками терзал их души.
Но если я и виноват в чём-то, то я уже давно отработал, я написал уже сотню книг
Это несопоставимо, папа, отвечала она, взирая на меня с ненавистью, как на единственного виновника её горя. Душевные муки можно уважить только душевными муками, а ты лишь двигаешь пальцами по клавиатуре. Вот когда твоя душа вытерпит всё то, что испытывали они, только тогда они успокоятся и отпустят и твою и мою души
Но это невозможно!
Потом я извинился, пообещал, что выполню всё, что они попросят.
Но я соврал издал свою книгу, плоть от плоти мою, с моими муками, мыслями и терзаниями Это стало роковой ошибкой, моей последней роковой ошибкой. Надо было сразу писать честные книги, теперь уже поздно
На моей могиле не написано «Любящий муж» или «Заботливый отец», там написано: «Мёртвый писатель».
Не знаю, кому пришло в голову написать такое на моём надгробном камне, но я это действительно видел лично.
Уже много лет я мёртв, и здесь, поверьте мне, не очень приятно. Я нашёл способ передать мою историю живым, и вот я её диктую!»
Молодой паренёк перестал стучать по клавиатуре.
Стив, простите, я устал. Можно мы допишем это завтра?
Нет, Расти, пиши, давай, ещё много надо написать. Ты пока что написал очень мало, а надо ещё много написать. Ты станешь богатым, ты станешь известным, Рассел, ты только пиши, не останавливайся, пиши, давай. Напиши всё, что произошло со мной. Пиши-пиши. Это только начало!
Уфа
Лето 2007
Двадцать сигарет
«Афоня будет очень болезненным мальчиком». Это сообщили родителям сразу же после рождения ребёнка, но ни хромоногий отец, ни страдающая астмой мать не придали этому особого значения.
Афанасий рос жутким шалопаем, и первая дюжина его лет пролетела как неделимый яркий блик. Но уже тринадцатый день рождения он встречал в операционной переходный возраст нуждался в резервах организма, каковых у Афони не имелось, его программа оказалась полностью отработана. И с тех пор всё его тело начало разрушаться. Только в тот момент его и сами не очень-то здоровые родители поняли, насколько в действительности страшен удел их сына.
В течение года врачи спасали жизнь мальчику от всевозможных болезней, скрытно развившихся в его организме на протяжении многих лет. Скоропостижная смерть его предотвратили, но на дальнейшей счастливой и беззаботной жизни поставили крест.
От прежнего мальчугана не осталось ничего: прыщи и язвы рвали ему кожу, мышцы обмякли, кости стали как тонкая фанера. Но главное отныне всё несло ему смерть. Афоня мог есть только специальную пищу, дышать только очищенным воздухом, ему нельзя мёрзнуть и потеть, поднимать тяжести и пользоваться бытовой техникой.
Один из врачей, важная личность в жизни Афони, старался зачем-то объяснить истощенному, бледному, дёргающемуся мальчику, как ему жить дальше. Он парой фраз перечислил ту пищу, которую можно употреблять Афанасию, аккуратно сообщил, что тому нельзя заниматься спортом, да и вообще много двигаться, что ему не стоит общаться с девочками, нельзя пользоваться компьютером, телевизором и вообще не стоит отходить от дома, а лучше от постели, потому что в любой момент ему может стать плохо. Тем самым врач описал всю будущую жизнь Афанасия, ведь действительно, кроме тех каш, которые ему прописали, Афоня за всю жизнь не попробовал больше ни одного блюда, он никогда не пробовал алкоголя, не путешествовал дальше магазина и больниц и не имел близости с девушками.
Расписывая, как должен поступать Афоня, чтобы выжить, совсем молодой врач, смилостивившись, сказал, скорее всего, не всерьёз, что Афоне за всю жизнь можно скурить пачку сигарет, ровно двадцать, и то не чаще одной в месяц. Неизвестно, что подвигло доктора сказать такой бред. Скорее всего, многое из того, что он говорил тогда Афоне было халтурной выдумкой, но именно эта глупая фраза про сигареты стала существенной для Афанасия. Ведь двадцать сигарет это единственное, хоть и дозированное, разрешённое ему удовольствие в жизни. Запретное удовольствие. Запретный плод.
Следующие лет двадцать Афоня провёл дома, почти не отрываясь от кровати, рядом с ним всегда стоял тазик на-всякий-случай, поднос со множеством настоек и лекарств и немного самой дешёвой медицинской техники. Передвигался он только в туалет и обратно. Больше он не ходил в школу и никакого, даже дистанционного, образования не получил. Афанасий никогда никого не любил и так и остался к тридцати трём годам девственником, да и вряд ли он физически мог изменить этот факт. От телевизора у него жгло глаза, на типографскую краску у него аллергия, и он не мог читать газеты. Но через силу он вынужден был взять в трясущиеся руки карандаш и бумагу, когда вскоре один за другим скончались его мать и отец. Хоть у Афанасия и было кислородное голодание мозга, мозги его работали более-менее, и он вынужден был найти по телефону удалённую работу для себя. Он стал работать художественным редактором, корректируя и исправляя статьи, рассказы, стихи из различных журналов и газет времени у него было предостаточно. Правда, денег с этого, конечно, не хватило бы на все необходимые лекарства. Благо у него было пособие по инвалидности.
Из-за подобного новшества он стал иногда выходить на улицу. Сгорбившийся, хромающий на обе слабые ноги, щурящийся от яркого света, он перебежками добирался до магазина и аптеки, а потом обратно. И каждая такая вылазка для него равнялась подвигу и, вернувшись домой, он падал на пол и сопел, задыхаясь, долгое время. Его всего трясло, а перед глазами плясали черти. Почти весь день потом уходил у него на то, чтобы прийти в себя.
Единственной отрадой и изюминкой его жизни стала пачка сигарет, спрятанная в шкафу. В моменты, когда ему бывало особенно плохо или, наоборот, хорошо, он скуривал одну сигарету. Это не доставляло ему никакого физического удовольствия, но только моральное. Сам факт, что он посягает на то единственное действо, которым имеют право наслаждаться нормальные здоровые люди, которое ему разрешено, радовал его. Он осознанно дарил табаку с каждой затяжкой немногочисленные остатки своего здоровья и нисколько не жалел об этом.
Но однажды жизнь особенно сильно ударила по Афоне. Проведя почти весь день на унитазе, испытывая жуткую боль и ещё больший стыд перед самим собой, он понял, что не хочет больше продолжать своё существование. Весь дрожавший, от ужаса и мучавшей его тогда изжоги, он отыскал ту самую тайную пачку, в которой осталось всего три сигареты. Он закурил от плиты и сразу же почувствовал рвотные позывы и начал задыхаться. Помутнело в глазах, руки задрожали ещё сильнее, поднялось давление, но он всё равно жадно скурил сигарету. Потому вторую. Третью он уже курил сидя на полу, спиной к стене, хриплый кашель сжимал гармошкой его лёгкие, кровь пошла носом.
Афанасий верил, что теперь он умрёт, но, когда и от последней сигареты остался обгоревший бычок, и ничего не случилось, он почувствовал невероятную лёгкость, и боль в животе прошла. Он думал, что уже отправляется на тот свет, и потому блаженно лёг на пол, стал ждать кончины, но смерть так и не пришла, и боль тоже не вернулась.
Афоня поднялся с пола другим человеком: ничего не болело, тело было лёгким, дышать приятно, хотелось жить. Он понял, что зря когда-то так серьёзно отнёсся к глупым словам врача-шарлатана и поверил ему.
«Я скурил двадцать сигарет, думал он, а я жив! А может, я и есть могу что хочу, и смотреть телевизор, и не спать ночью, и пить вино, и общаться с девушкой и ничего мне не будет?!»
Тот день и всю ночь он прожил как никогда до этого. По-настоящему. Он оделся так, как никогда ещё не одевался и отправился в ночной клуб на все свои деньги. Там он пил коктейли, ел суши и танцевал с девушками. Всё вокруг него блестело, вертелось и словно бы радовалось тому, что Афоня наконец-то явился миру. Ему самому казалось, что весь мир ждал его пробуждения ото сна. Ещё он увидел, что мир то ли изменился с тех пор, как он его видел в последний раз, или, может, он сам его неправильно запомнил мир показался ему прекрасным местом, а люди чудесными созданиями. В тот вечер он даже и не думал о том, что в любой момент может упасть мёртвым, забившись в эпилептическом припадке или с остановившимся сердцем. Он просто жил.