Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:
Чего спужалась?! Нагоняй давай!
Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха не только не прибавила ходу, а, напротив, остановилась и, повернувшись к лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка с ходу набросилась, но тут же отпрянула. Мотая головой, завизжала. Вроде как заплакала от обиды и, тыкаясь, будто слепая, в обступавшие стволы, отскочила. Тошнотворная струя мускусной железы угодила ей прямо в морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх[5]. Пышка же тем временем исчезла.
Вот бестия! ругнулся огорчённый Ермил. Умеет постоять за себя.
От Динки, хотя она без конца тёрлась о снег и стволы деревьев, ещё несколько дней воняло так, что промысловик перестал впускать её в избушку. Чтобы верная помощница не мёрзла, охотник постелил на дно пихтовой конуры оленью шкуру. Переживал. Ведь когда его прихватывала болезнь, она приносила для него из своих драгоценных запасов косточки и, положив на нары, подталкивала поближе мол, угощайся, погрызи. После чего, устроившись рядом, жалеючи урчала.
* * *Сняв с путиков капканы и рассторожив все кулёмки[6], пасти[7] и прочие самоловы, старик сложил на лёгкую волокушу мешочек с добытой пушниной, провиант в дорогу и пяток тушек промороженных зайцев (остальных сын позже вывезет). Из зимовья, наполовину засыпанного снегом, вышел задолго до рассвета. До деревни было тридцать два километра, и Ермил, несмотря на хромоту, рассчитывал одолеть их дотемна.
Сойдя на лёд, он обернулся. Боронка растаявшего снега вокруг железной, в бурой окалине печной трубы, поленница свеженарубленных дров да разбегающиеся в разные стороны плотно накатанные путики указывали, что здесь обитал человек. Но пройдёт пара недель, метели занесут все эти следы-знаки, и зимовье примет нежилой вид.
Схваченный утренним морозом и прибитый ветрами снежный покров хорошо держал и волокушу, и человека. Под камусом в такт шагам поскрипывал снег. Попутный ветер не только с шипением гнал колючие кристаллы снега вдоль русла, но и подбавлял скорости путнику. Шлось так ходко, что Ермил уже к полудню оказался у высоченной обугленной сосны, расщеплённой ударом молнии почти до комля. В этом месте был поворот на тропу, идущую поперёк узкого лесистого отрога. Её прорубил ещё отец, дабы срезать дорогу к селу. Дело в том, что река через два километра упирается в скали- стый, изъеденный промоинами прижим и, круто загибаясь, возвращается обратно, только уже с другой стороны отрога. Посему отцова перемычка заметно укорачивала дорогу в село.
Когда охотник подъезжал с волокушей к берегу, он увидел у парящей промоины силуэт, похожий на чёрную каплю. Пригляделся. Опять она росомаха!
Ермил узнал её по необычайно пышному, почти круглому хвосту. Старик ухмыльнулся в бороду: «Ну, голубушка, не обессудь! Сама напрашиваешься на шапку!» Подав крутившейся сзади Динке знак «лежать!», снял с плеча ружьё.
«Для верного выстрела далековато, но ежели подойти ближе может заметить», прикинул он. Вставив патрон с картечью, поймал в прорезь прицела убойное место. Выровняв мушку, плавно потянул спусковой крючок.
Пышка от раскатистого грома и резкого удара в основание хвоста взвилась так высоко, что чуть не угодила в промоину. Крутанувшись в воздухе, она в три маха взлетела на берег и исчезла в чаще столь быстро, что зверобой успел сделать вдогонку всего один выстрел.
Не дожидаясь, когда рассеется сизое облако дыма, Ермил бросился в погоню. Съезжая на речку, врезался в присыпанный снегом торос. Носок одной лыжины с треском переломился. Ехать стало невозможно. Охваченный охотничьим азартом, старик скинул лыжи и продолжил погоню. По льду пробежал легко, но в лесу местами стал проваливаться по самый пах. Уже через метров двадцать выдохся окончательно: месить рассыпчатую «крупку» не было сил.
Он ещё раз оглядел следы беглянки. По размашистым прыжкам и редким алым каплям на снегу понял: росомаха ранена, но легко.
Без лыж не догнать!.. Даст Бог, выживет Эк осрамился Да уж, прежде-то не знал промаху, бурчал себе под нос расстроенный промысловик, возвращаясь к речке. Вытесав топориком гибкую берёзовую плашку, приладил тонкими гвоздиками сломанный носок и побрёл в село. Но и в дороге никак не мог успокоиться:
Трухлявый пень! В кои веки росомаха сама в руки шла, а я прошляпил. На печку пора! бранился он, нервно теребя разлохмаченную ветром бороду.
Пышка тем временем поднялась на одну из вершин водораздельной гряды и легла на снег. Прислушалась. Погони нет. Можно перевести дух и попытаться избавиться от перебитого у основания хвоста: при любом движении он обжигал острой болью.
Свернувшись калачиком, росомаха в несколько приёмов перекусила полоску шкуры и измочаленньге сухожилия. Когда она поднялась, пушистый хвост её гордость и краса остался лежать на снегу. Зверю было странно и непривычно видеть его отдельно от себя.
Вылизав шершавым языком рану, она долго чистила испачканную кровью шерсть и умывала морду лапами. Приведя шубу в порядок, скрылась в таёжных дебрях. Росомаха хорошо запомнила лицо бородача, умеющего громом разящей палки перебивать хвост, и его рыжего зевластого сообщника.
Через несколько дней Пышка решила пройти по следам двуногого: не вернулся ли он. Шла осторожно, в стороне от парной колеи. Подойдя к логову, устроенному из сложенных друг на друга почерневших стволов, с шапкой снега сверху, убедилась, что её обидчик больше не появлялся.
Успокоенная росомаха возвращалась на свой участок напрямик, по длинному распадку. Его дно было густо усеяно беличьими следами-четвёрками. На рассыпчатом снегу они представляли собой ряд нечётких ямок. Отпечатки совсем «тёпленькие», даже запах не выветрился. А вон забил белый фонтанчик: белка шишку откапывает. Выверенный прыжок и ужин обеспечен.
Теперь можно и отдохнуть. Промяв в снежной перине удобное ложе, Пышка свернулась в клубок. Хотела было по привычке прикрыть морду пышным хвостом, но ноющая боль в его основании напомнила, что теперь хвоста нет.
Глава 3
Весна идёт
Всё имеет начало и конец. Выстуженная и прореженная морозами тайга легко и свободно пропускала сквозь прозрачные кроны берёз и лысые ветви лиственниц тёплые лучи оживающего светила. Прогретые шишечки сосен и елей оттопыривали чешуйки, и из кармашков вовсю стали выпадать спелые семена. Вращаясь вокруг оси, они разносились ветром далеко от материнских деревьев.
Капель с каждым днём набирала силу. К вечеру, когда заметно холодало, не успевшие сорваться капли замирали на сосульках, удлиняя их изо дня в день. Сам снежный покров потемнел, потяжелел, стал зернистым; ребристые надувы и пузатые сугробы осели. Небо, раздвигаясь и поднимаясь всё выше и выше, приобретало хрустальную чистоту.
Возбуждённые глухари, в предвкушении скорых смотрин, надменно выпятив чёрную с зеленовато-синим отливом грудь, прохаживались на рединах. Опуская коричневато-пепельные крылья, они то и дело чертили на снегу упругими маховыми перьями любовные послания застенчивым капалухам.
Солнце уже хорошо прогревало южные склоны, и на обнажающихся участках щетинкой пробилась молодая трава. Между трухлявых валёжин появились сморщенные, будто от старости, гномики строчки и сморчки первые грибы. На оголившуюся макушку муравейника вылез муравей-разведчик. Ползая по разворошённой кровле, он оценивал ущерб и прикидывал, чем в первую очередь следует заняться после пробуждения рабочих муравьёв.
Пышка, выбрав место с хорошим обзором, обычно днём подолгу дремала на подсохших проплешинах, а в сумерках отправлялась на северные, всё ещё заснеженные склоны, к горным пикам. Именно там охота была удачливей: на южных ей почему-то попадались одни ежи. Увидев росомаху, они натягивали на лоб колючий капюшон и, насторожённо выглядывая из-под него, ждали, что будет дальше. Стоило ей сделать шаг, начинали угрожающе пыхтеть, слегка подскакивать, пытаясь уколоть иглами. После того как кончик одной иглы застрял в мочке носа, Пышка к этим зверушкам не приближалась, даже если была сильно голодна.
Лишь только муравейники ожили, росомаха в самый солнцепёк, чтобы удовлетворить потребность в кислой пище, клала на кучу мохнатые лапы. Отважные муравьишки, суматошно бегая, густо облепляли их и обстреливали сотнями едких струек. Их не смущало то, что враг в тысячи раз крупнее и сильнее. Как только нос Пышки начинало щипать от запаха муравьиной кислоты, она слизывала шевелящуюся массу и, тщательно разжевав, проглатывала. Затем набирала новую порцию. Наевшись, уходила, а бедные труженики, не ведая усталости, приступали к ремонту жилища.
* * *Прошёл год. Вновь зазвенели от талой воды распадки. Речка вспучилась, взломала ледяные оковы и вырвалась на простор. Загрохотали перемалываемые в узких горловинах льдины. В тайге появились одиночные комары, почему-то большие и лохматые. Они мрачно тудели над головой росомахи, норовя усесться на нос. Вылезли из подземных каморок, прикрытых старыми листьями и прошлогодней травой, шмели. Оглядевшись, они с гулом разлетались собирать нектар с первоцветов.