Офицеры зовут проветриться в Райволу дневным поездом отказался; не хочу распыляться и отрываться от записок, полагая поскорее закончить деревенскую часть детских воспоминаний.
Итак, ждешь в детстве этого лета, ждешь, а промелькнет оно как один день. К 15 числу августа, началу учебного года, дачники в большинстве своем разъезжаются. Уехали в Москву Верзины. С Селигера тянет холодом; дождь; небо плотно затянуто низкими темными облаками, будто и не рассветало. В доме жарко натоплено; пахнет печкой и самоваром. Мама с книжкой; папа шелестит газетными листами. Почтовый день. Почту в Кравотынь привозят раз в неделю, по вторникам.
Нам, детям, делать нечего. Хоть бы заглянул в гости кто из местных робинзонов да побалагурил. И тут как по заказу стук в дверь. Здрасьте вам и наше почтение: отставной комендор Степан Коровкин; сейчас начнется представление!
Коровкин шаркает сапогами о коврик, снимает дождевую накидку, проходит в залу и водружается на гнутый венский стул у стены.
«Коровкин, сходу подначивает Дуня, а правду говорят, будто у тебя есть фотографическая карточка королевы эллинов?».
«Допустим, есть».
«Где взял?».
«Допустим, ее величество сами милостиво изволили мне дарить».
«Врешь, в лавке купил!».
«Не вру!».
И пошло-поехало, почти до полной темноты.
Коровкина позовут за стол, он, как заведено, поотказывается, прежде чем переместится со своим стулом к столу; после важно отопьет из чашки, откашляется и заведет по-писаному:
«Господа, расскажу как смогу. С сердечным волнением передаю вам следующее незабвенное событие, бывшее со мною во время пребывания на военной службе. Служа во флоте, имел я честь состоять матросом, в звании комендора первого разряда, на броненосце «Владимир Мономах». Сей броненосец в 1890 году был между прочим в Пирее. При сем все служащие на броненосце имели великое счастье, в том числе и я, быть принятыми в Афинах ее королевским величеством королевой эллинов Ольгой Константиновной», на этом месте Коровкин обычно переводит дух.
Следует пауза нового чаепития, затем продолжение простыми русскими словами:
«Принимали нас на плацу при дворце. Пока во дворец шли, глядим по сторонам бедно живут. Домишки худые, не то что у нас на Селигере. Пыль. Курицы черные. Бабы черные, и жаль нам до слез Ольгу Константиновну. Королева диких эллинов, бедная женщина! Соскучилась по своим: всех служащих на броненосце стала расспрашивать о месте их родины и вручала каждому на память по святому евангелию с надписью и по два фотографических портрета государей императоров Александра Второго и Александра Третьего. Когда я имел счастье ответить, что родом из города Осташкова Тверской губернии, ее величество изволила милостиво заметить: а знаю ли я, что в прошлом годе в Осташкове был ее августейший брат великий князь Константин Константинович? Никак нет, говорю, ваше величество, не знаю».
«А она в ответ?»
«Ай-яй-яй, качает головой ее величество. Дескать, великому князю в этом городе все очень понравилось, а ты, комендор Коровкин, о том не знаешь. Ты, говорит, Коровкин, как прибудешь на родину по окончании службы, или в отпуск, так расспроси о сем радостном для Осташкова свершившемся событии. И подарила мне свою фотографическую карточку с надписью. По завету ее величества я, по окончании службы и прибытии на родину, принялся расспрашивать всех о братце Ольги Константиновны. И мне отвечали: мол, в мае 1889 года жители города Осташкова действительно были осчастливлены чрезвычайно редким и знаменательным событием, посещением города его императорским высочеством великим князем Константином Константиновичем, прибывшем в нашу столь отдаленную местность специально на поклонение святым мощам небесного нашего предстателя перед богом, отца нашего Нила Столобенского чудотворца. Это совершившееся велико-радостное и редкое событие в истории Осташкова и по сие время хранится неизгладимо в памяти каждого осташа».
Благодаря обладанию фотографической карточкой с автографом Ольги Константиновны Степан Коровкин уважаемый человек в уезде. Он знаменосец Осташковского общества хоругвеносцев преподобного Нила Столобенского. За сим, собственно, и зашел к нам в непогоду: собирает по дачникам пожертвования на общество.
Удочку Коровкин закидывает далеко: мол, вот игумения Еликонида, настоятельница Осташковского Знаменского монастыря, распорядилась о пожизненных годовых членских взносах в 25 рублей. Протоиерей Кронштадтского Андреевского собора Иоанн Ильич Сергиев тоже распорядился о пожизненных членских взносах в 25 рублей. От московского купца Боткина поступило 50 рублей, а братья Савины выделили на киот с носилками денежные пожертвования в размере семи рублей.
Удочку Коровкин закидывает далеко: мол, вот игумения Еликонида, настоятельница Осташковского Знаменского монастыря, распорядилась о пожизненных годовых членских взносах в 25 рублей. Протоиерей Кронштадтского Андреевского собора Иоанн Ильич Сергиев тоже распорядился о пожизненных членских взносах в 25 рублей. От московского купца Боткина поступило 50 рублей, а братья Савины выделили на киот с носилками денежные пожертвования в размере семи рублей.
«Ты, братец, совесть имей, останавливает его всякий раз папа, я тебе не братья Савины и не отец Иоанн Кронштадтский, миллионами не ворочаю. Сколько просишь?».
Коровкин скребет в затылке: дескать, уже пошли «дождя», к 15-му числу августа публика окончательно разъедется, а мадам Верзина в этот год опять не жертвовала; она, понятно, вдова, живет в скромном достатке
«Пятьдесят копеек», вставляет мама.
Степан Коровкин деланно вздыхает и достает тетрадку из-за голенища сапога: на что записывать денежное пожертвование? На содержание хоругви-знамени или на сооружение киота с носилками для иконы преподобного Нила?
«Пиши в свою хоругвь!» диктует отец.
«Пишу».
«Пиши два раза! По 50 копеек».
«По 50 копеек оба раза?».
«Оба».
«От кого указать?».
«От неизвестного лица».
«Оба раза?».
«Оба».
«Ну, я тогда к мадам Верзиной не иду?».
«Не ходи, она уже уехала».
Каждое лето завершается визитом Степана Коровкина.
Славные кравотынские персонажи матросы, избороздившие немало морей, повидавшие немало стран и всюду мерившие иноземную жизнь своей деревенской меркой, с единым выводом: «Нет, это не то, что у нас на Селигере». За морем бабы не те, что на Селигере; избы не те, что на Селигере; куры не те, что на Селигере; язык не тот, что на Селигере Неунывающие критики иных берегов!
Слухи и вести из Петрограда
В Халилу из карантина в Териоках прибыла новая партия семейных беженцев. Мест в санатории уже нет и Красный Крест снял им комнаты в избах крестьян. Харчатся в столовой санатории.
Среди них я встретил инженера П., знакомого мне по Петрограду. Жену его вначале не узнал: прежде была толстушка и хохотушка.
Оба говорят, Петроград живет исключительно слухами: из советских газет ничего не узнать, даже погоды; переписка с заграницей и получение иностранных газет Смольным по-прежнему запрещены. При скудости реальных известий в городе сплошное богатство воображения. Одну неделю питерцев охватывает слух, будто вот-вот войдут англичане. В другую неделю, напротив, «самые достоверные» слухи о подходе немцев. В третью сообщают, что белые уже на Пулковских высотах и Смольный готовится к эвакуации в Москву, а наш Северо-Западный край отпускают из Советской России вслед за Финляндией.
Хороший, даже самый нелепый, слух пройдет публика ходит с просветленными физиономиями. Кто на советской службе сидит и трясется от страха: опять же слухи, якобы правительством будущей Русской Северо-Западной республики составлены расстрельные списки; де, в списках даже артист Шаляпин.
Инженер полагает, пакостные слухи о кровожадности белых распускают сами большевики, чтоб еще более запугать петроградцев.
Говорят, в петроградской публике в целом смятение.
Жена инженера: «Никто ничего не понимает! Никто. Что делать? Ждать белых или устраиваться самостоятельно? Лично я никого не осуждаю; нет, никого!».
Дамы беженки травят друг дружке душу тяготами петроградского быта: водопустные дни сократили до двух в неделю, мытье белья роскошь, химические чистки одежды закрыты; некоторые жильцы вовсе не топят ни единой комнаты в квартире: во дворах теперь щепки не найдешь, скамейки в парках и заборы окончательно разобраны на дрова; дошло до того, что ломают мебель и жгут старые книги. Повсюду в Петрограде нечистоты, в парадных запах отхожего места; публика панически боится повторения летней холеры 1918 года. Петроград во всех смыслах угроза жизни, а Смольный в управлении городом ни на что не способен, кроме как на умножение своих штабов, контор, подотделов и совслужащих в геометрической прогрессии
Офицеры решили организовать концерт в пользу новоприбывших беженцев. Обсудив программу, сошлись на старинных песнопениях русского воинства, при том дав зарок более не вопить «Вещего Олега», от которого стонут уже и сами стены санатории.
Теперь за стеной репетируют:
Помню, как в корпус, в путь далекий,