Я московский озорной гуляка - Есенин Сергей Александрович 2 стр.

Некоторое время спустя, в присутствии Есенина, владелец альбома показал это стихотворение Блоку. Блок ответил Есенину тоже стихами, вписав их в тот же альбом. Эти первые двенадцать строчек Пролога к поэме «Возмездие» прежде всего и вспоминаются, когда пытаешься понять, что же именно имел в виду Есенин, когда утверждал, что обожаемый им Блок поэт бесформенный. Настоящей правды мы, разумеется, никогда не узнаем, но разницу в выделке почувствуем. Особенно при сравнении другого фрагмента из «Возмездия» со стихотворением Есенина, в котором тоже упоминается напугавшая Блока хвостатая комета, появление которой оба поэта воспринимают как «Пророчество».

Блок об этом говорит, что называется, в лоб. Есенин же, если употребить термин, принятый в его причудливой поэтике,  «через слагаемость», то есть способом сложения нескольких «преображений» первичной «фигуральности». Вот для сравнения и этот фрагмент, и то стихотворение Есенина.

Александр Блок

Отрывок из Пролога к поэме «Возмездие»

Сергей Есенин

Блок перечисляет общеизвестные приметы еще совсем новенького XX века. Тут и широко востребованные «средствами массовой информации» мировые новости, тут же, в одной куче, подробности, прибавленные «от себя лично». Они заключены в скобки, но мало чем отличаются от широко известных. На неосведомленный вкус переизбыток информации; на осведомленный глаз изысканный литературный прием. Российский его вариант изобрел некогда князь Вяземский Петр Андреевич. Он же и имя ему придумал: «пестрый мусор общежития». Иное у Есенина. В первой же строфе (той, где «зеленый огонь» «шевелится»), читателям предлагается заглянуть в есенинский трактат «Ключи Марии», чтобы вспомнить, что «все мы чада дерева», а убеждение, что «все от древа»  «религия мысли нашего народа». Это во-первых. Во-вторых: в самых скромных собраниях сочинений Есенина (по авторской воле) это, казалось бы, безмятежное стихотворение печатается заподряд, в смысловой связке с трагическими «Кобыльими кораблями». К тому же они еще и повязаны, то есть связны «струением» (любимое есенинское слово) и преображением образа луны. (По Есенину, согласно с изложенной в «Ключах Марии» поэтикой, лунные образы «от плоти»; солнечные «от разума».) В соответствии с такой установкой, в стихотворении «Душа грустит о небесах»» луна, приземлившись на спину стреноженного коня и впившись, словно огромный овод, в его хребет, пьет лошадиную кровь Раскручивая хвост, коняга пытается его стряхнуть. Но это ему не удается. Овод не комар, пока не насосется кровушки сам не отвалится:

То же самое распределение «духа и знаков» и в маленькой поэме «Кобыльи корабли». Луна, вернее, еще не луна, а новорожденный месяц, словно щенок, «лакает облака», принимая их за небесное молоко («Небесного молока даждь нам днесь»), то есть уже и подросла, уже и олунилась, а ведет себя словно новорожденный месяц:

Словом, Есенин настойчиво напоминает: воздушная, «грустящая о небесах» миниатюра возникла на одной волне с самыми «значными» произведениями самого взрывного русского года 1919-го: «Пантократором», «Кобыльими кораблями» и «Сорокоустом». Три глыбы, вывернутые из самородных глубин «плугом бурь», сразу же связываются способом слагаемости. Вулканоподобие имажинистского устройства преображается в огнедышащее извержение новорожденных вулканов. И все-таки меж ними, для восполнения объема,  золотые лощины и взгорья:

К ним-то автор-творец («се творю все заново») и обращается: «Стихи мои, спокойно расскажите про жизнь мою». Ну как тут не вспомнить сказанное Горьким о Есенине: не столько человек, сколько орган, созданный самой природой для любви ко всему живому в мире и милосердия? Оно же, милосердие, по Горькому, заслужено человеком. Но то Горький. Есенин, когда в «Кобыльих кораблях» «прорастает»-таки «глазами в глубину», видит хотя и сад но какой сад? Вот какой: «Черепов златохвойный сад»! А прислушавшись, слышит и вовсе неслыханное:

Больше того, чтобы и читатель стихов и успел, и сумел не просто заглянуть в глубину, но и прорасти в нее, поэт предлагает ему оглянуться. Сначала, разумеется, на Пушкина, всем нам сызмала предсказавшего: «Товарищ, верь! Взойдет она, / Звезда пленительного счастья. /Россия вспрянет ото сна / И на обломках самовластья / Напишут наши имена» Правильно предсказал. От самовластья одни обломки. А что теперь? Теперь? «Бог волчице ребенка дал»? «Человек съел дитя волчицы»? Вопросительные (внутри себя) знаки не случайны. Есенин невидимо подключает к собеседованию еще и Блока. Знаменитая его поэма у всех на памяти. Вот только приближаться к ней боязно: шибанет током. От множества прямо-таки наэлектризованных взрывных осколков

В поисках «Ключей Марии» к одной из «простеньких» есенинских загадок, мы, кажется, уклонились, вроде как сбились с выбранного маршрута. По ходу дела, конечно, а все-таки вернемся хотя бы в жанр, то есть в юбилейный 1995-й.

Дипломатически узаконенное юбилеем неравновесие разновесных точек зрения на феномен Есенина длилось не долго. Время вдруг снова переломилось. Прилагательное Великий сделалось всего лишь Титульным, т. е. обязательным в процессе аккредитации при «Высшей власти» чемпионов по карабканью вверх. Тогда-то, и не только в интеллигентских слоях, но и в «простом народе» стали обнаруживаться оглядки на предыдущие «переломы исторического времени». Начиная с первого, почти на дедовских глазах надломившегося века. Правда, пробные те переломы ни роковыми, ни открытыми поначалу не воспринимались. И пяти лет после Дальневосточной войны не прошло, а Россия уже и успокоилась, и оклемалась, и даже осеребрилась. Вот только лет через десять опять нежданно-негаданное обнаружилось. И не во глубинах «потайственных», почти сверху лежало. Тогда-то и выяснилось, что и тот неожиданный «перелом времени» был онтологически «судьбоносным». «Отречемся от старого мира, отрясем его прах с наших ног» Отрекались, кстати, поначалу и весело, и совместно, хором, а вот усомнившись, спрашивали уже по отдельности: с ног-то зачем отрясаем? Да еще и в прах обратив? Сами себя спрашивали, сами себе отвечали: «Мы ж новый мир желаем построить. Свой для своих. «Кто был ничем, тот станет всем».

Среди порядком озабоченных массовым отречением от старья неожиданно для самого себя оказался и Александр Александрович Блок. Так растревожился, что попробовал доказывать вожакам «незнакомого племени», что выбрасывать за борт прошлое, да еще с верхней палубы прогулочных пароходиков, бесполезно. Немилое недавнее не «утопает», ибо тайно-подспудно продолжается в настоящем, а то и превращается в будущее. Но те, со смехом, открещивались. В сложно-системные доказательства не вникая. Недоказуемо, и все тут. Но когда и строители фарфоровых дворцов, спроектированных Игорем Северяниным для принцессы Мимозы, вскарабкавшись на корабль современности, стали рваться в передовики по сбрасыванию со своего судна устаревшую рухлядь, включая и Пушкина в обнимку с Державиным, Блок яриться не стал. Блок и нашел, и сформулировал, и обнародовал 100 %-но доказательную максиму, на все времена годную. И где? В необязательной «проходной»  рецензии на бездарную книжку о Лермонтове. Вроде бы между делом, вроде бы апропо, разъяснил непонятливым, в чем же истинная причина бессмертной ВЕЛИКОСТИ:

«Лермонтов и Пушкин образы предустановленные. Загадка русской жизни и литературы».

Блоку, кстати, первому из угадчиков (так уж сложилось) силою вещей выпала вероятность если и не угадать и в Есенине образ предустановленный, то хотя бы почуять, что в российском поэтическом космосе происходит нечто. То ли сгущение звездной пыли, то ли зарождение новой планеты. Ведь согласно легенде, 9 марта 1915 года Есенин не вошел, а прямо-таки ввалился в русскую литературу через отнюдь не открытый дом Александра Блока. Не скинув ни «сапоги бутылочками», ни старенький (не заячий!) тулупчик. Да и Стихо-Творения вручал бессловесно. Прямо в прихожей. Упакованными во что-то матерчатое. То ли в девичий полушалок, то ли во вдовий бабий платок. Ну чем не пришелец не из мира сего? Но это апокриф. На самом же деле по приезде в столицу (9 марта 1915 года) Есенин, как и полагалось, оставил в почтовом ящике записку, уведомлявшую, что намерен заявиться в четыре часа пополудни и по важному делу. Да и одет был обыкновенно. («Ладный городской костюм из магазина готового платья», то есть именно так, как по торжественным дням одевались в ту пору прилично зарабатывающие молодые рабочие.) Блок встретил московского гостя суховато-вежливо, стихи показались ему многословными, хотя и голосистыми. Вопросы, правда, задавал внимательные, вот только имя непрошенного гостя в Дневник в тот день не вписал. То ли не запомнил, то ли счел ненужным запоминать. А вот с нужным человеком связал. И не ошибся в выборе. Петербургское окружение Сергея Городецкого, поэта и художника-любителя, встретило рязанского парня как «дар небес». Ну чем не пришествие отрока Пантелеймона? Стык панславистских мечтаний с голосами русской деревни представлялся столичным эстетам праздником неонародничества. На неонародничество в Петербурге был спрос. Промышленный бум начала XX века выдвигал Россию в сообщество мировых держав. Этот неожиданный сдвиг, возбуждая национальное самосознание, реанимировал и стародавнюю распрю, распрю западников и славянофилов. Изменялась полегоньку и идеологическая география страны. Славянофильским центром, наперекор традиции, становится «аристократический» Петербург, купеческая же Москва разворачивается фасадом к Европе. Император коллекционирует старинные кокошники. Московский миллионщик Щукин покупает Матисса и Пикассо. В столь специфической (шиворот-навыворот) обстановке есенинские картинки «Про деревенскую Русь» были чуть ли не обречены на приумножаемый слухами интерес, а может, и на колыбельные руки. Ну разве не перекличка то ли с «Осенней волей» Блока, то ли с блистательной его эссеистикой хотя и недавних, но уже легендарных лет?