Мы уже возвращались к монастырю рука об руку, когда солнце начало подрумянивать закатные облака.
О боже, вздрогнул Джейсон, увидев нашу реку, выглядит так, будто именно здесь изобрели грязь.
Если присмотреться, можно разглядеть трехглазых рыбок, кивнула я. Если к шестидесяти у меня в голове образуется опухоль, мы оба будем знать, почему. Жизнь в окружении прекрасного пейзажа такая же роскошь, как полки, забитые книгами, уроки музыки и поездки в музеи по выходным. Это бескрайние зеленые лужайки банкнот.
Солнце далеко на западе напоминало зловещую жемчужину. Лысоватый хилый лесок, окружавший монастырь, до крови расчесал небо своими корявыми ветками. Мой пейзаж тоже был ничего но от такой красоты обычно рождаются мутанты. Мне снова вспомнились слова сестры: «Да это у нас не все дома. Если парня назвали Джейсон, он скорее всего в полном порядке».
Он насвистывал что-то, и свист у него получался объемным и тягучим как пение скрипки. Глубина и простор жили в Джейсоне, как во мне жил мой монастырь. Перед его взглядом будто простирались далекие дали. Он посмотрел на тупые квадратные тела нефтяных цистерн и снова повернулся ко мне:
Они похожи на холмы.
Ты действительно решила уехать? спросила мама. Машина была уже забита под завязку, а отца все не было. Мама протянула руку в окно пассажирского сидения и сунула мне в руку деньги. Насколько я понимаю, моя мать принадлежит к числу тех женщин, которые всегда пытаются всучить тебе денежку. Окончательность и бесповоротность моего решения, похоже, в конце концов перетянули ее на мою сторону.
Я сказала ей, что да, действительно. Как же хорошо у меня выходят концовки, подумала тогда я. Всякий раз удается как-нибудь эдак закрутить хитро и неожиданно. Годные концовки выскакивали из-под кончика моего карандаша, как букеты из рукава фокусника. Чистая магия! Шелк, дым и зеркала. Ни одна из них не была выстраданной.
Пожалуйста, будь осторожна, сказала мама, и уголки ее рта опустились вниз, прямо как у клоуна, известного на весь мир способностью превращать свое лицо в маску человеческой трагедии. Матушка знала обо мне все самое важное. Что я предпочитаю есть маленькой столовой ложкой, а не обычной. Что я мастерски нахожу всякие вещицы на улице, потому что всегда хожу, приклеившись взглядом к земле под ногами. Что я хотела стать волшебницей, жить в скорлупе и играть на золотой арфе. Что я построила у себя в голове дом где-то далеко-далеко отсюда. И при этом мне все равно казалось неправдоподобным, что это она и ее страдания произвели меня на свет.
Я чувствовала, что со мной все будет хорошо. Там мне будет лучше. Там я стану свободной.
Все взяли? Уверены? спросила она, когда Джейсон завел мотор. Он улыбнулся и кивнул на стопки моих книг, громоздящиеся на заднем сидении. Мы проехали мимо биллборда, на котором было написано «Господь отвечает лишь на те сообщения, которые Ему отправляют, стоя на коленях», и поехали прочь от церкви, приходского дома, монастыря, моей душной комнатки наверху, от непонятно как, зачем и откуда взявшейся 400-килограммовой фигуры гориллы во дворе у соседей. Все привычное стремительно уменьшалось в зеркале заднего вида и я провожала это взглядом. Одна за другой на небе зажигались
2. Низина
После того, как мы поженились а женил нас мой отец, в той же церкви, в которой обвенчались мои родители, мы переезжали из города в город, не зная покоя и нигде не задерживаясь надолго. Мы словно чертили на карте красную линию и никак не могли остановиться. В детстве моя семья так часто переезжала, что это не казалось мне чем-то странным. Вообще-то, глубокое убеждение в том, что человек каждые несколько лет должен запихивать все свое имущество в коробку и тащиться в новый штат, казалось мне единственным сходством между моим мужем и отцом. Мы жили в Хевроне, штат Кентукки, неподалеку от того места, где недавно начали строить Музей Творения, полный обезьяноподобных манекенов Мафусаила и Моисея, удивительным образом сочетающихся с благородными трицератопсами. Мы жили в Кине, штат Нью-Гэмпшир, где по старинной Главной улице туда-сюда гоняли машины с номерными знаками «Халява или смерть». Жили в Колорадо-Спрингс, где из окна моего кабинета открывался вид на кварцевую вершину Пайкс-Пик. В Стюарте, штат Флорида, который весьма неубедительно претендовал на звание Мировой Столицы Парусников. И вот оказались в Саванне, штат Джорджия первом месте, где я наконец почувствовала себя как дома.
Место напоминало эволюционировавший подводный город, который хоть и вышел из воды, но все равно продолжал жить среди плавно колышущихся водорослей. По его улицам плавали величественные русалки-южане. Солнечные лучи струились с небес белокурыми локонами. Брусчатку здесь делали из бывшего корабельного балласта, на каждой кованной калитке красовался железный ананас, а сам городок славился красивыми кладбищами. Через дорогу от нас располагался собор Святого Иоанна Крестителя, и я удивилась, обнаружив, что мои старые чувства никуда и не делись: они возникали всякий раз, когда я видела епископа.
В какой-то момент вокруг собора вдруг вырос еще один из строительных лесов. Во время обеда строители сидели с пакетами на коленях и покачивали ногами в воздухе. Никто толком не понимал, чем они там занимаются, и казалось, будто эта стройка будет длиться вечно. Дом Фланнери ОКоннор [12], стоявший по соседству, днями напролет не спускал с них подозрительного взгляда. Она выросла в этом доме. У нее были ясные, как ключевая вода, глаза и мягкий подбородок. Она была без ума от истории про пятерняшек Дион [13]. У нее была курица, которую она научила ходить задом наперед. По стене ее дома вились виноградные лозы, усыпанные мелкими листочками, похожие на каллиграфическое витиеватое письмо со временем ее почерк станет именно таким. А когда она вырастет то уедет. И заведет павлинов. Ее помада будет вечно не того цвета, зато тушь всегда безупречно черной. Море отступило от городка давным-давно, но по-прежнему жило в нем незримой силой, наполняя его солью и почти религиозным спокойствием. Море чувствовалось здесь даже в воздухе до сих пор. И над всем этим, во времени и в вечности, плыл прекрасный глас колоколов.
Во Флориде я работала официанткой в закусочной в морском стиле, где на стенах висели старомодные, грубые рыбацкие сети и запутанные буи и где формой служили кричащие тропические рубашки, в которых я была похожа на незаконнорожденную дочь Джимми Баффета. Владельцем был привлекательный, крепко сбитый грек с зачесанными назад черными волосами и странным фетишем размазывать пироги по женским лицам. Сам он, наверное, даже не догадывался, что это фетиш, потому что наотрез отказывался пользоваться интернетом. «Там же порно!» говорил он, испепеляя собеседников взглядом, когда эта тема всплывала в разговоре. «Это омерзительно». Всякий раз, когда поток клиентов начинал иссякать, он оказывался у холодильника с десертами и кокетливо протягивал мне пирог, с надеждой поигрывая бровями. Когда мое первое стихотворение появилось в «The New Yorker» [14], каким-то чудом выделившись из кучи присланных рукописей, я принесла номер на работу и всю смену наблюдала за тем, как мой босс ломал над ним голову с видом человека, который пытается понять, в чем соль магического трюка. В мой последний рабочий день он спросил, можно ли окунуть меня лицом в пирог, но тут кто-то заказал кусок от этого пирога, и его мечта разбилась вдребезги.
Мне частенько вспоминались эти дни стабильной, честной работы, когда я лениво писала в нашей огромной квартире в центре Саванны, в здании, построенном где-то в конце Гражданской войны. По комнате гуляло эхо, потому что мы не могли позволить себе мебель, и тяжелым подолом волочилось вслед за нашими голосами. Окна преломляли солнечный свет как призмы, разбрызгивая его по полу ясными, яркими пятнами. Я решила пока не устраиваться на работу и сосредоточиться на сборнике, который писала в тот момент, на стихотворениях, которые раскрывали самые интересные и в то же время самые закрытые для меня темы: секс, гендер, половое созревание животных, причудливые фетиши, Средний Запад и сможет ли покрытое серебристой чешуей Лохнесское чудовище наконец покинуть свое далекое озеро и получить высшее образование. Я никогда не была до конца уверена, имела ли я на самом деле право так долго не работать или это просто была единственная доступная мне форма бунта. Моя пламенная уверенность в том, что я родилась на свет писать книги, так хорошо сочеталась с убеждением Джейсона, что ему суждено стать кем-то вроде Леонарда Вулфа и привнести в этот мир женское мышление, что наши стесненные жизненные обстоятельства мы воспринимали как нечто предопределенное.
Тогда я впервые в жизни не чувствовала себя одинокой в своих амбициях. Мимо нашего дома то и дело с цоканьем пробегали угрюмые лошадки в специальных подгузниках, тащившие в экипажах милых добродушных туристов лучшей метафоры для писательства и не придумать. Одна из моих подруг работала в местном художественном колледже, где днями напролет должна была заниматься чем-то вроде придумывания синонимов к слову «брызги», а другая пять лет писала роман о гагарах, что, по моему мнению, абсолютный максимум времени, которое человек может потратить на гагар, хотя, возможно, это был настоящий шедевр. Чуть дальше по улице жили поэты, устраивавшие поэтические чтения каждый месяц мы собирались вместе, напивались дешевым виски, слушали, как поэты-путешественники читают свои сочинения, а затем плечом к плечу возвращались домой, покачиваясь, как трава на ветру. Иногда по утрам после этих чтений, наевшись с похмелья яиц и салями в закусочной по соседству, мы отправлялись на кладбище Бонавентура рядом с островами поговаривали, что там жили призраки. Не знаю, правда ли это место назвали в честь Святого Бонавентуры или нет, но вообще это было бы уместно, ведь по легенде он продолжал писать свои мемуары даже после смерти. Единственная сохранившаяся после него реликвия это рука, которой он писал. Есть в этом что-то божественное убить человека и заставить его руку продолжать писать книги.