Тут-то и настал момент, когда я подумал: «Охренеть. Вот так обычно и случается: сначала ты, весь из себя торжественный и гладко выбритый, тусуешься среди столпов словесности, принимаешь поздравления, даришь женщинам улыбки, впитываешь ответные положительные флюиды, пожимаешь руки, целуешь ручки, поглаживаешь гхм короче, везде, где мимоходом позволяют обстоятельства и нравственные устои а потом обнаруживаешь себя чёрт знает где, в зарослях густого бурьяна пообочь железнодорожной ветки с периодически грохочущими по ней товарняками; ты и поэт Сергей Егоров сидите на раскинутых в стороны фалдах парадного фрака прозаика Василия Вялого и, расплёскивая тёмную «Балтику» и светлое «Жигулёвское», спорите о том, кем на фоне ваших исторических фигур был Михаил Александрович Шолохов: реальным писателем или хитросплетённым литературным призраком с отдушкой энкавэдэшного дерьмеца»
***
Хотя нет, начали мы не с Шолохова. Да и не столь уж важно, с кого мы начали, просто закономерным образом разговор вернулся к литературе.
Женя, в один из моментов нашей беседы обратился ко мне Сергей Егоров, а почему ты не любишь Виктора Лихоносова?
А за что мне его любить? Писатель-то он слабенький. Одни понты.
Ну как же. Его «Наш маленький Париж» сильная вещь.
Да многие так говорят, потому что до него столь больших исторических произведений о Кубани никто не писал. Ну и что же теперь славословить любого усидчивого графомана? Я несколько раз пытался читать эту тягомотину и дальше полусотни страниц продраться не мог. Чувствуется, что писать о казачестве взялся пришлый человек, иногородний. Он ведь и в самом деле приехал сюда из Сибири Так и вижу, как он сидит со словариком и вписывает в прямую речь кубанские диалектизмы. Неестественная у него балачка, натужная какая-то.
Ну ты хватил через край, оторвался от пустой бутылки Василий Вялый. Лихоносов как-никак считается признанным мастером. Его на Кубани теперь даже в школе проходят.
Детям проще простого отформатировать мозги с нуля. Властям кажется, что «Наш маленький Париж» поможет им связать прошлое с настоящим, вот его и превозносят: больше-то не за кого ухватиться. А ведь таких писателей, как Лихоносов, ещё Горький в статьях тридцатых годов критиковал за неряшливое отношение к языку. Называл «пылью слов», издевательством над читателями нарочитое использование конструктов типа «базынить», «вычикурдывать», «сглызить»
У Шолохова тоже полно диалектизмов, возразил Василий.
Разумеется. Только они в шолоховских романах воспринимаются органично, в этом вся штука. А у Лихоносова местный говор на фоне остального текста выглядит как попытка соединить божий дар с яичницей. Нет, если бы это была сплошная постмодернистская гипербола тогда другое дело, но в таком случае следовало педалировать эту тему в хвост и гриву. Но он-то ставил перед собой совсем другую задачу. И не осилил, не дотянул, потому что чужак. Как ни крути, «Наш маленький Париж» это не «Тихий Дон».
Разумеется, согласился со мной Сергей. Тут никаких сравнений быть не может.
Да и «Тихий Дон», возможно, написал не Шолохов, сказал Василий. Многие утверждают, что он скоммуниздил рукопись романа у другого человека.
Вот же ж какое гадское время приспело, раздалось вдруг за нашими спинами. И выражения соответствуют времени: скоммуни-и-издили Тьфу!
Мы оглянулись: за нашими спинами стоял недавний мужичок, смахивавший на эманацию Михаила Шолохова. Был он сив волосом, жидкоус и сух статью. Одежда незваного гостя состояла из засаленной белой сорочки с закатанными выше локтей рукавами и чёрного спортивного трико с напузыренными коленями. В руках он держал полиэтиленовый пакет с надписью «Магнит» и полуторалитровый пивной флакон правда, наполненный не пивом, а недвусмысленной прозрачной жидкостью.
Мужичок-старичок молча отвинтил крышку и, сделав глоток, бережно передал флакон Вялому. Затем торопливо извлёк из целлофанового пакета огромное яблоко, откусил от него и передал фрукт вслед за флаконом.
Ого, дядька, какое у тебя яблище, сказал Василий.
Закуска, уточнил пришлец. Да ты, чем зря гутарить, пей давай. Самогонка добрая, не то что магазинная отрава.
Вялый сделал осторожный глоток. Выдохнул с одобрительной хрипотцой: «Хор-р-роша, зар-р-раза!». После чего, откусив от яблока, передал мне нечаянную выпивку-закуску.
Мужичок-старичок молча отвинтил крышку и, сделав глоток, бережно передал флакон Вялому. Затем торопливо извлёк из целлофанового пакета огромное яблоко, откусил от него и передал фрукт вслед за флаконом.
Ого, дядька, какое у тебя яблище, сказал Василий.
Закуска, уточнил пришлец. Да ты, чем зря гутарить, пей давай. Самогонка добрая, не то что магазинная отрава.
Вялый сделал осторожный глоток. Выдохнул с одобрительной хрипотцой: «Хор-р-роша, зар-р-раза!». После чего, откусив от яблока, передал мне нечаянную выпивку-закуску.
Мужичок между тем шагнул в траву, взметнув с неё золотистую пыль не то цветочную, не то обычную придорожную, заискрившуюся на солнце; сделал два шага и с решительным кряхтеньем уселся на валявшееся рядом сухое бревно с наполовину отлущившейся корой. Потом, кося взглядом на порскавших из-под него во все стороны жёлто-зелёных кузнечиков, заговорил, не скрывая возмущения в голосе:
Так что вы там, сынки, за пропаганду развели насчёт «Тихого Дона»? С чьих голосов поёте? Или решили поиздеваться над заслуженным писателем от нечего делать? Может, вам невдомёк, сколько кровей мне попортили отакие, как вы, подпевалы? А ить ещё в двадцать девятом году РАПП экспертизу провёл по вопросу плагиата. Подтвердила моё авторство комиссия во главе с самой Ульяновой. И письмо в «Правду» написал в мою защиту не кто-нибудь сам Серафимович! А с ним Фадеев и Ставский, и Авербах, и Крюшон тьфу ты Киршон, бес его раздери! Мало вам такого? И перед Нобелевской премией экспертизу толстосумы закордонные производили, и ещё до чёрта разных проверок сколько же вам надо, чтобы вы все наконец унялись?
Я чуть не поперхнулся самогоном:
Так вы хотите сказать, что вы
Михаил Лексаныч? договорил за меня Василий.
Та я уже с девятьсот пятого года Михаил Лексаныч. А вот за «Тихий Дон» обидно. Учтите: если будете много брехать обо мне, у вас на языках курячьи типуны повыскочат.
Ну, если вы Шолохов, значит, давно лежите в могиле и здесь находиться никак не можете, возразил Сергей, пропустив мимо ушей угрозу насчёт типунов.
Умер Шолохов, доложил я, предполагая на своём лице древовидную улыбку. И снова глотнул самогона для прояснения сознания.
Ага, умер, согласился пришлец. От рачка, в восемьдесят четвёртом. А теперь повторно сюда допущен. Чтобы за ходом перипетий донаблюдать.
Реинкарнация, что ли? уточнил Сергей.
Таких слов мне говорить не надо, поморщился он. Сектантство это и мракобесие. А я твёрдый атеист и своё материалистическое мировоззрение на помойку выбрасывать не собираюсь. Опиум для народа оставь при себе. Скажу одно: смерти нет, и всё живое в природе никуда не исчезает, а только меняет форму. Закон сохранения и здесь действует. А уж кто сильно старается оставить свой след на земле, тому ещё не раз по этому следу доводится вернуться Я, правда, пока уяснил новую обстановку, много трудностей нажил на свою голову. Представьте: едва начинаю кому рассказывать, кто я есть на самом деле меня сразу хватают и везут в психиатрическую больницу. Несколько раз проходил курс лечения Ладно, обтерпелся и давно никому не рассказываю с тех пор меня и не беспокоят. Изредка в диспансер зайду отметиться, побеседую со своим врачом-вредителем, и свободен.
Насчёт психиатрии понятно, усмехнулся Вялый. Одного не могу взять в толк: почему вы перед нами открылись, Михаил Лексаныч?
А потому что обидно мне, когда детище моё валтузят по грязюке блудословы разные! вскричал он, принимая из рук Егорова обошедший круг флакон с самогоном и огрызок яблока. С двадцать восьмого года как опубликовал первую книгу так и не оставляют меня в покое завистные людишки и бухвосты всех мастей!
Мы-то как раз не завистники, заметил Егоров. Я вообще пишу стихи. И «Тихий Дон» мне нравится.
И мне нравится, сказал Вялый. Но Солженицын утверждает, что такую книгу Шолохов написать не мог.
Вон ты куда закинул удочку. Добре! Тогда я сейчас расскажу, отчего на меня ополчился этот литературный отщепенец
***
Он отпил из флакона и, пустив его по второму кругу, снова заговорил:
Так вот, уехав за границу, Солженицын написал предисловие к книге «Стремя «Тихого Дона»: наглец пытался доказать, что я в двадцать три года, не имея достаточной грамотности и жизненного опыта, не мог написать эпопею с большим историческим охватом. Убедительности в том предисловии нет, но некоторые поверили А на самом деле была у предателя личная причина злопыхать. Потому что, вернувшись в пятидесятые годы из ссылки, он первым делом отправил мне письмо, в котором называл меня великим писателем ну и разный там подхалимаж разводил. Надеялся, понимаете ли, что я разлопушусь, встречу его с распростёртыми объятиями и дам вражине зелёный свет в советскую литературу. А хрен ему в дышло, гадёнышу! Я сразу раскусил гнилое нутро! Да, по правде, и не понравились мне его писания. Графомания и бред космополитический, вот и всё, что могу сказать о солженицынских опусах. Везде открыто заявлял это и сейчас подтверждаю. Так что напрасно он старался, распевая мне акафисты: не оправдались ожидания. А когда я выступил против присуждения Ленинской премии повести «Один день Ивана Денисовича» тут уж он, конечно, разоби-и-иделся! Вот и затаил злопамятство. Ждал удобного случая, чтобы побольнее лягнуть. Ну, в нашей стране, понятно, у него такой возможности не имелось: кто он, и кто я! Моська против слона! Да пусть бы только попробовал что-нибудь вякнуть я б ему враз рога поотбивал. Изватлал бы, как бобик жучку! Понимал он это, вот и робел до поры. Зато, уехав жить на Запад, сразу стал искать человека, который написал бы антишолоховскую книгу. И, как видите, нашёл, да настрочил предисловьице к этому паскудному пасквилю. Иуда.