А ведь какой был! Он ведь к ней не сразу пришел, женатым жил. На соседней улице., в богатом дому приймаком. Чего он на той, первой то женился, и сам не знал, а вот случилось. Она, Клавдея, богатой была папка с мамкой магазин до революции держали, галантерею. Одета, как кукла, шали шелковые, юбки бархатные, сапожки всегда красненькие на каблучках.
Поля, как девчонкой была, прямо млела красивая какая, куда ей, девчонке голодраной. А та высокая, худая, как оса, но грудь колесом, кожа белая, аж светится. Глаза по ложке синие-синие, ресницы опахалом. Но злая, вредная, злее ее, наверное, во всем селе девки не было. Чуть не по её блажит дурниной, аж до базара слышно. Парни ее стороной обходили, несмотря на красоту, а Ванечка влип.
Свадьба у них Пелагея больше таких свадеб ни до, ни после в селе не видала как у царей. Всю улицу цветами выстлали, подводы шли все в коврах, гости ехали разнаряженные, конфетами дорогими сорили, деньги горстями бросали они с девчонками так и бежали следом, подбирали. Полные фартуки конфет набрали, карманы от мелочи звенели. А невеста прямо ангел небесный, фата кружевная, платье, как облако, глаз не оторвать. И Ванечка такой красивый сидел высокий, стройный, при костюме черном, в карманчике цветок. Поля уж тогда влюблена в него было до слёз, все девчонки дразнили. А он ее поймает за локоток, к себе повернет, смотрит так ласково, смеется «Ах ты Поля-Полюшка, пойдем со мною в полюшко». И яблоко ей даст или пряник. Шутник А Поля потом плачет ночь в подушку, хорош Ваня, да чужой.
Отгремела тогда свадебка, зажил Ваня с молодой женой в родительских хоромах. Да не ладилось у него что-то, все смурной ходил, невеселый. А у Клавдии живот уж до небес, ходит, как утка, переваливается. Только еще злее стала на мужа орёт, на мамку свою, так вообще волчицей бросается, в магазин, как зайдет, так народ оттуда бегом, не дай Бог вязаться. В храме и то батюшка ей грехи сразу, на расстоянии отпускал, ну ее. Прямо не баба- щука!
А потом она ребеночка мертвенького родила. Или он только рожденный помер, Поля не знала. Месяц Клавдея с дому не выходила, Ваня и на базар, да в огород, да на поле работал, все один. А потом она сарай подожгла. Пока все спали, соломой обложила, да вместе с гусями и свиньей с поросятами и сожгла. А когда народ тушить сбежался, она с чердака в окошко выглянула хохочет ведьмою, волосья по ветру, лицо страшное, белое, рот в крови. И сиганула вниз со всей дури.
А ведь не разбилась, выжила, прямо черт ее берег, похоже. А с ума сошла, совсем. Это рот у нее тогда в крови был она утенка загрызла, живого. Кошкой себя представила, или собакой, может
Короче, доктора позвали, в город возили все без толку. Голова у нее совсем поехала, да еще папка с мамкой тогда на пожаре обгорели, в больнице померли. Ванечка один с ней остался, с ведьмой. Так и жил.
А Поля выросла, в девушку вытянулась. Красивая-не красивая, а парни льнули, как на мёд. Волосы в косе до попы курчавятся, полненькая, с карими глазами и румяными щечками про таких говорят «кровь с молоком». И характер, люди говорили, ласковый, улыбчивая, светлая, работящая. Так и носилась из избы в огород, да на поле, матери с отцом в радость, братьям в помощь, людям загляденье. Сватов засылать начали. А она не в какую. Нет! И всё! А по ночам всё слезы в подушку, всё о Ванечке о своем, любви несбыточной
Эх. Пелагея вздохнула, прервав воспоминания, толкнула дверь, из дома пахнуло теплом и хлебом, с утра тесто поставила. В углу первой комнаты Ваня сделал выгородку и в ней цыплятки целых двадцать, повезло ныне, две квочки сели. Она покрошила остатки горбушки со вчерашнего ужина, больше и не было ничего и пошла в спальню. Там, в крошечной кроватке, обняв куклу, которую Поля ей сшила из старых чулок, спала Аннушка. Толстенькая, розовощекая, кудрявая, она сыто чмокала розовым ротиком, сжимала и разжимала пухлую ладошку и улыбалась во сне. А сверху, со стен, с огромной иконы на нее смотрел Иисус и тоже улыбался. Пелагея перекрестилась, поправила дочкино одеяло и пошла подбросить дров. Пора было ставить хлеб.
Глава 3. Гита
До мая дожили, слава Богу, не померли. Соседки молочка понемногу давали, редко, но делились, да и коза не подводила, как чувствовала плохо хозяевам. Правда, горчило козье молоко, дитю не дашь, а сами ничего чуть пили. Травка пошла в этом году рано, да такая сочная, справная, аж хрустела под серпом, как яблочко. Пелагея варила щи из крапивы, вбивало яичко, хоть и без мяса, да вкусно, сытно. Старого сальца почистит от шкурки, настрогает, на сковородку кинет, да лучку зеленого. Это лук- скорода за огородом, где луг пустой нарос витамин, лучше не придумаешь. Так с картошечкой любо ж дорого хорошо картошки настарались в том году девать некуда
А вот молоко у Пелагеи стало кончаться, это беда! Нюрочка сиську мусолила-мусолила, потом плюнет и давай голосить крикунья уродилась, прямо святых выноси. Пелагея и так ее и эдак, а орет, хоть ее режь, нету спасу. А Ване в утро в храм подвизался в хоре церковном петь, хоть церковь и закрыли, а у батюшки на дому собирались, все справляли, молились. А как же, без Бога, страшно же. Да и помощь получалось на похоронах попоет на кладбище, на празднике каком, на родительской, сельчане ему в мешок и накидают кто пряников, кто булочку, а кто и колбаски кусочек домашней. Принесет, на стол выбросит радость, не передать. Лоб перекрестят, чайку вскипятят, нарежут тоненько колбаску как лепесток, на свет видать, и на хлебушек. А потом пряника. Да и Нюрке в кулачок дадут кусочек, та сосет, жмурится.
Они и дома, сами молились усердно. Станут рядком на колени и просят Божью матерь защити, родная, утоли печали. Но, ничего, все хорошо шло в тот год, хуже бывало. Только вот молочко
В то утро, когда Иван, шатаясь от недосыпания, бледный, хуже стены беленой, глотнул кипятку с вареньем и горбушкой хлеба вчерашнего и вышел за ворота, в окно постучали. Пелагея выглянула в раннем, синеватом утреннем свете стояла соседка, цыганка Лала. Лет ей было поболе, чем Пелагее, а выглядела молодкой высокая, стройная, чернявая, красивая. Платок назад, серьги рублики, фартук яркий картинка. Стоит, подбоченившись, рукой манит выйди, мол. Пелагея вздохнула как Лала появится точно просить чего. Не было так, чтобы не клянчила просто оторва, не баба. То яиц ей, то муки, то сахару. А сейчас у самой ничего нет и дать нечего. Но стоит, не уходит. Пелагея окно распахнула в дом полетели лепестки отцветающей вишни в палисаднике, пахнуло сиренью.
Что тебе, соседка? Ничего не дам, у самой ничего нет, вон, муки и той немного, просить как-бы не пришлось.
Да ты не кипятись, Поля, золотая. Ты выйди, сказать что хочу.
Пелагея сплюнула в сердцах, но пошла со двора, уж больно она не любила цыган в дом пускать наглые. Подошла к Лале, оперлась уставшей спиной о березу в три обхвата у них росла на улице, подняла глаза та смотрит, смеется.
Ну, говори!
Что, Нюрка твоя все орет? Молока нет, небось?
А тебе что? Ты мне молока что ли надоишь, как корова?
Вооон Я к ней с добром, а она крысится, как та Жучка глупая. Помочь хочу.
Чем же ты мне поможешь, соседушка? Наговорами да разговорами?
У нас табор стал, слыхала? За рекой. Там Гитка моя, дочка, у нее дите померло. Сережки свои дашь, она тебе Нюрку выкормит. Отплатить тебе хочу, ты мне вон сколько помогала. Да и дочку твою жалко орет, худая стала, глазюки одни.
Пелагея растерялась. Гиту она видела давно, года два уж, как она с таборными ушла. Хороша была девчонка еще, а налитая, как яблочко, тронь палец отскочит. Здоровьем пышет, чистая, добрая, редко цыганки такие бывают прям не в мать. Та все шушарила, как шушара, а эта нет смотрела прямо, ласково, честно. Вот и увели. И вот ведь горе дите.
Что молчишь, думаешь. Помрет девка, или заболеет будешь локти кусать. И Гитке легче молоком исходит и Нюрке на пользу. Давай, решай.
Только Ване не говори. Тихо. Не надо знать ему, он цыган-то не любит. У него ваши брата украли, так он до сих пор помнит.
Не скажу, что мне. Сейчас приведу, пока его нет, и ввечеру. А потом завтра, как уйдет. Давай, жди.
Пелагея в раздрае чувств ушла в дом, села перед Аннушкиной кроваткой и задумалась. Правда, худая девчонка стала, желтая аж. Как не старалась а материнского молока ничем не заменишь, да и нечем. А тут А Ваня не узнает, тихонько все сделаем.
Она открыла комод, достала шкатулку оттуда, из самого дальнего угла тяжелого резного ящика, за тяжелыми покрывалами да подзорами ее прятала. Те серьги подарил ей отец, она их и не носила никогда, уж больно вычурные. Длинный камушек, как капля, зеленый, похожий на бутылочное стекло, весь в кружевах почерневшего серебра. Она потерла металл о суконку он сразу заиграл, заблестел очень красивые серьги. Зажав из в кулаке, пошла открывать услышала голоса. Гита располневшая, с волосам чернее ночи под ярко-бирюзовой косынкой, с грудью большой, полной, колыхающейся, как у стельной коровы, вплыла в сени лодочкой, улыбнулась, протянула круглую влажную ладонь. Пелагея вложила в ее руку сережки, последний раз глянула на них, утерла слезы и втащила из кроватки Анечку.
Дочка сразу закричала, захлебываясь, засосала ротиком воздух, вроде искала чего (у Пелагеи с утра грудь совсем пустая была), а потом вдруг замолчала, смотрела так по-взрослому, грустно. Гита вывалила сиську на стол, подхватила девочку, а та враз, как поняла ухватила ручками грудь, приникла и зачмокала.