"Давай-ка, Пташка, вставай!" сказала, выходя из-за ширмы, Нана, выглядевшая опрятно и свежо в изящном голубом фланелевом утреннем платье и с мокрыми волосами, аккуратно разделёнными посередине пробором. У неё было семь фланелевых платьев разных цветов по одному на каждое утро недели, и прежде чем узнать названия дней недели: понедельник, вторник, среда, четверг и так далее, Малышка выучилась различать их так: "День розового фланелевого платья Наны", "День голубого фланелевого платья Наны", дни красного, зелёного, коричневого, пурпурного и сиреневого платьев Наны. Все семь платьев были сшиты совершенно одинаково с крупным плиссё, широкими рукавами и одной и той же шёлковой вышивкой на воротничках и манжетах. Нана привезла эти платья из Англии, покупая по одному в год семь лет подряд, и носила их только по утрам, круглый год.
"Ну же, давай вставай, Пташка", повторила она, вытаскивая сонную Малышку из манежа и ставя на пол перед крошечным умывальным столиком с миниатюрными тазиками и кувшинчиками, украшенными знакомыми картинками и детскими стишками. И хотя было ужасно неприятно от того, что безжалостные руки Наны начинают её мыть и скрести, но всё же забавно увидеть вновь и Шалтая-Болтая, сидящего на стене, на дне самого большого тазика, и Мэри с её Маленьким Ягнёнком на лицевой стороне самого большого кувшинчика, и Старую Матушку Хаббард на крышке мыльницы.
"А ну-ка, небу'смешной1 и не ёрзай так", строго произнесла Нана, надевая жёсткое накрахмаленное белое батистовое платье через голову Малышки и привычным мастерским движением расчёсывая ей кудряшки. Каждое утро происходил один и тот же ритуал. Сначала, во время умывания и одевания, Малышка должна была произнести свою обычную молитву (повторяя её за Наной настолько торжественно, насколько возможно):
"Боже, спаси и сохрани
Папу, Маму,
Мэри, Ольгу, Мики, Малышку,
Нану и всех остальных.
Сделай меня паинькой.
Пошли нам здоровья Аминь".
После чего следовал непременный стакан горячего молока, в котором почти всегда сверху плавала плёночка, называемая по-русски пенкой.
"Ах ты, непослушное дитя! Это же лучшая часть молока, и все её обожают", восклицала Нана в возмущении, пока Малышка, давясь, отплёвываясь и совершенно некультурно запихивая в рот свои пухленькие пальчики, пыталась как можно скорее вытащить пенку.
"Я не могу понять, Мизженигс, почему Вы не процеживаете молоко", упрекал Нану Доктор всякий раз, когда присутствовал при столь неподобающем поведении Малышки.
Но Нана только пожимала плечами и отвечала, что пенки полезны для детей, и девочка должна научиться любить их, "как делают все добрые христиане".
Это неизменно оказывалось убедительнейшим аргументом, и Доктор, качая головой и глядя на Малышку сочувственно и огорчённо, переставал вмешиваться и спешил покинуть комнату.
После завтрака, пока Нана читала Библию, неизменно стоя со склонённой головой, Малышка занималась с игрушками в детской. У неё всегда находилась там куча дел! Во-первых, требовалось раздвинуть занавески в Кукольном Доме, а кукол вытащить из постелей, вымыть, одеть и рассадить, как полагается, за их столиком для завтрака, где, естественно, никогда не подавали молока с пенками, а только наичернейший воображаемый чай и наикрепчайший воображаемый кофе. Пока куклы с удовольствием ели, приходило время раскрыть ставни в Лавке Зеленщика и убрать кисейный платок с полок Аптеки. После чего обязательно слегка протереть пыль и привести в порядок и постели, и овощи, и бутылочки с коробочками, где хранились лекарства.
Затем наставала очередь механического медведя, чей густой коричневый мех приходилось вычёсывать специальной щёткой и гребнем, что, по всей видимости, доставляло ему удовольствие, ведь он частенько начинал петь, танцевать и кланяться во все стороны, хотя его ещё никто не заводил (но кто-то, разумеется, очень сильно тряс при чистке и расчёсывании).
Нельзя было забыть и про лошадку-качалку, дав ей немного "сена", то есть чего угодно, лишь бы могло пролезть в её узкое горло. Внутри она была полой, но уже весьма наполненной всевозможными необычными предметами, которые Малышке удалось "скормить" ей: катушками ниток, напёрстками, бусинами, карандашами каких только удивительных вещей она не съела, не чувствуя себя, должно быть, от этого хуже, хотя и слегка потрескивая и позвякивая при раскачивании.
Зоопарк тоже требовал внимания, ведь Малышка обязана была помогать животным рычать как можно громче. Но Нана терпеть не могла эту игру и никогда не позволяла ей затягиваться надолго.
После утреннего визита в комнату матери, полуденного сна и обеда, во время которого снова появлялся стакан молока с пенкой, вызывая повторение известного печального сюжета, Малышку ежедневно вывозили покататься в ландо в сопровождении Наны и детской горничной Фанни. Они ехали трусцой по Невскому проспекту, так как Нана, не одобряя быстрой езды, постоянно кричала кучеру Родиону, чтоб тот был осторожней и, ради всего святого, не мчался с такой ужасной скоростью.
В то время как Нана наблюдала за прохожими, разгуливающими по панели, и окидывала беглым взглядом попутные яркие магазинчики, Малышка, сидя на коленях у Фанни, просто глазела в окно. Они тряслись вниз по Невскому и Большой Морской, мимо Зимнего дворца, пока наконец не выбирались на знаменитые гранитные набережные, окаймляющие Неву.
Здесь медленно катили взад-вперёд другие экипажи, заполненные розовыми младенцами в белых шляпках и накидках, и чопорно сидящими с прямой спиной представительными английскими нянями, и круглолицыми, круглоглазыми русскими горничными, держащими младенцев на коленях и слушающими нянь в почтительном молчании, бо́льшую часть времени не понимая, о чём те говорят.
"Вон там едет карета княгини такой-то, благодушно говорила Нана, а потом добавляла с упрёком в голосе. Можно подумать, она когда-нибудь купит своей крошке новую шляпку! Нет, всё та же Возмутительно!" И Фанни покорно соглашалась, отвечая: "Да, действительно, Мизженигс".
И так поездка продолжалась до тех пор, пока не приходило время возвращаться домой, в детскую, к игрушкам, ужину и постели.
Бывало, что часов около пяти вечера, как раз когда Нана уютно наслаждалась одной из своих многочисленных чашек крепкого сладкого чая, раздавался стук в дверь, и появлялся лакей со словами: "У Её Сиятельства гости, и она желает, чтобы Малышку сей же час привели в гостиную".
Тихо ворча что-то себе под нос, Нана ставила чашку с чаем и отвечала на очень плохом русском: "Карашё, карашё".
Затем она опять тщательно вымывала лицо и руки Малышки, и расчёсывала кудряшки, и одевала в мягкое белое шёлковое платье с красным поясом, и вешала на шею нитку красных кораллов, и завязывала красный бант на волосах, и обувала в красные детские туфли. А после, взяв за руку, вела по длинному коридору и через бальную залу в тускло освещённую, сильно надушенную гостиную. Перед дверью она всегда останавливалась, слегка пробегала пальцами по локонам Малышки, придавая им пушистый вид, и произносила строгим голосом, привлекая всеобщее внимание: "А вот и дитя, Мадам". И возвращалась одна в детскую.
Малышке весьма нравились подобные визиты, ведь её ласкали и восхищались, а также разрешали (что было всего замечательнее) скушать печенье, бисквит "дамский пальчик" и малюсенький кусочек конфеты, который она жевала чрезвычайно медленно, стараясь подольше продлить удовольствие, в то время как дамы многозначительно беседовали вполголоса, в основном по-французски, о её внешности, цвете волос, локонах, хороших манерах (по счастью, они никогда не видели её сражений с пенками), врождённой любви к танцам и прочем.
"Мне кажется, она похожа на Вас", говорила матери одна дама, на что другая тут же замечала, что кроха просто копия своего отца. Так завязывался спор, продолжавшийся до тех пор, пока все от него не уставали, переходя к обсуждению других тем. Позже мать звонила в колокольчик и велела отвести Малышку обратно в детскую, где Нана уже ждала с очередным стаканом тёплого молока и плавающей в нём толстой жирной пенкой, по обыкновению ворча: "Неудивительно, что дитя не может наслаждаться нормальной едой, когда его постоянно пичкают в гостиной всеми этими сладостями "
"Забавно и странно, что этот ребёнок терпеть не может (и Вам ни за что не догадаться чего) бельевых пуговиц", сказала однажды Нана, обращаясь к фройляйн Шелл за чашкой чая. И была права Малышка просто ненавидела их, и никто не мог отыскать истоки такой диковинной нелюбви, ни Доктор, гордившийся тем, что всегда и всему находил причины, ни Нана, имевшая готовое толкование для всех случаев жизни и неурядиц. Сколько бы они оба ни старались решить эту особую проблему, она неизменно оставалась острой с той самой поры, как Малышка начала явно выражать свои чувства расположения и неприязни.