Советы Богу дает не только Будах в «Трудно быть богом», советы Богу и критику Бога мы находим в «Обитаемом острове»: цинизм Максима Каммерера по отношению к судьбе самых обездоленных людей на Саракше будет уподоблен цинизму Неизвестных Отцов, цинизму прогрессорства.
Общая составляющая этих вариантов цинизма мышление большими числами, оперирование «массами людей», взгляд на отдельные человеческие судьбы как на средство достижения цели.
Для критики цинизма авторам необходим герой-бог, мучительно преодолевающий стереотипы своего «божественного» сознания, сознания пришельца из гуманного мира.
Главные герои произведений, о которых мы ведем речь, восходят в божественный статус именно потому, что во всех тонкостях на практике постигают науку Милосердия, не раз оказываясь в ловушках, которые готовит человеку ли, богу ли, пространство цинизма.
Герои прибывают на Саулу, в Арканар, на Саракш из мира контрастного, мира, лишенного ненависти.
В основном светлый мир остается за рамками повествования, и только главные герои частицы этого мира Не-беды, помогают нам представить, по каким законам живет и развивается нездешний мир.
Мир будущего можно было бы назвать миром Милосердия (в пику «незрелым, жестоким мирам»), если бы не было в нем хладнокровного прогрессорства (кое в силу своего взаимодействия с «серыми» мирами не может не быть хладнокровным).
Психологические метаморфозы главных героев становятся средством проявления не только сущности светлого мира, но и сущности мира цинизма.
И чем контрастней пространства этих миров, тем мучительнее метаморфозы героев.
Другой тип героя, необходимый писателям для критики цинизма, душа, вызревшая раньше своего времени, тип человека, «желающего странного», самого достойного в пространстве цинизма, а потому обреченного.
Появившиеся в «Попытке к бегству» «желающие странного» (пока только как жертвы) становятся предтечами одного из основных типов героя художественного мира Стругацких: героя-смертника (прогрессоры в цикле произведений, Кандид в «Улитке на склоне», Рэдрик Шухард в «Пикнике на обочине», Филипп Вечеровский в «Миллиарде лет до конца света», Рабби в «Отягощенных злом»).
Проницательность братьев Стругацких, способствующая точным пророчествам, сказалась в том, что писатели, проигрывая в пространстве цинизма возможности тоталитарного режима, дают точную картину тоталитарного зла еще в 1960-е годы, до выхода всей гулаговской правды на поверхность.
Тем более стоит прислушаться к их пророчеству о будущем всей планеты, если в своем цинизме по отношению к отдельной человеческой жизни наша цивилизация скатится к тотальной войне.
Проблемы, над которыми размышляют авторы в этих произведениях, объясняют природу цинизма.
Цинизма как производного от рабства души.
Раб людей, раб обстоятельств всегда циничен; по-настоящему свободному, имеющему чувство собственного достоинства человеку, свойственно уважение к чужой жизни, чужой судьбе.
Зубодробительное быдло или хихикающий пакостник, как узнаваемы эти типы раба в нашем пространстве.
Как характерна для нашей жизни ситуация, когда раб, демонстрируя свою преданность хозяину, растаптывает Не-раба, теша свою и хозяйскую холуйские души.
Разве может пространство, населенное такими душами, не преобразоваться в пространство цинизма, ненависти, беды?
Дар Аркадия и Бориса Стругацких, помимо всего прочего, сказался и в том, что еще шестьдесят лет тому назад они увидели цинизм нашего общества как основную причину наших бед.
Все последующие десятилетия истории только подтверждали открытую ими истину.
Глава 2. Инопланетная цивилизация как индикатор бездуховности
1970 год.
Инопланетные цивилизации присутствуют в обыденном сознании землян в основном в форме свода анекдотов про «зеленых человечков».
В лучшем случае информация об инопланетных цивилизациях поставлена на полку с надписью «Иррациональное».
В 1970 году в свет выйдет повесть «Отель У Погибшего Альпиниста», в которой полицейский инспектор Глебски столкнется с такого рода иррациональным, вступит с ним в диалог, буквально оказавшись с этим иррациональным в одном пространстве.
Пространство же «Отеля» живет по законам смеха.
Нам предстоит осмыслить роль иррационального начала в комическом пространстве повести «Отель У Погибшего Альпиниста».
Для выполнения этой задачи прежде всего необходимо сопоставить два описания долины, где находится отель.
Описывая долину в начале произведения, авторы воссоздают ощущение покоя и счастливой безмятежности, которое испытывает здесь главный герой повести Петер Глебски («сочно-синяя поверхность неба», солнце, «снежный покров долины был чист и нетронут, как новенькая, накрахмаленная простыня»).
В финале повести все та же солнечно-снежная сверкающая долина будет вызывать у Глебски чувства ужаса и отчаяния.
Именно инспектору полиции Глебски доверяют авторы видение мира, именно его эмоции, чувства, мысли организуют художественное пространство повести.
В начале повести Глебски, полицейский «скучной специальности» («Должностные преступления, растраты, подлоги, подделка государственных бумаг») [3;190], человек, выработавший устойчивый иммунитет по отношению к действительности.
Иммунитет проявляется в умении героя видеть мир юмористически, иронически, а когда обстоятельства заставляют, то и саркастически.
Основным приемом создания комического в повести становится комментирование инспектором того, что он видит.
Герой может комически осмысливать ситуацию или черты характера другого персонажа, но в любом случае комментирование различается по большей или меньшей степени субъективности.
Так, большую степень объективности несет комическое видение поведения хозяина отеля, подмеченное не одним Глебски; эта оправданность комичности осмысления будет подтверждена несоответствием продуманности, отрепетированности реплик хозяина отеля о Погибшем Альпинисте и игрой Алека Сневара в непосредственность чувств при разыгрывании этого рекламного спектакля-воспоминания.
То, что мы принимаем участие в фарсе, доказывает и деталь, корректирующая высокую патетику слов и жестов хозяина отеля:
Там произнес он [Сневар Н.С.] неестественно низким и глухим голосом. Вон там это произошло. Он простер указующую руку. В руке был штопор. [3;186]
Куда как более субъективно увидена повествователем ситуация, в которой пострадало его самолюбие. Вот как Глебски комментирует события, происходящие после его неудачного участия в гонках на лыжах за мотоциклом:
«Пока меня отряхивали, ощупывали, массировали, вытирали мне лицо, выгребали у меня из-за шиворота снег и искали мой шлем, конец троса подхватил Олаф Андварафорс, и меня тут же бросили, чтобы упиться новым зрелищем действительно, довольно эффектным. Всеми покинутый и забытый, я все еще приводил себя в порядок, а изменчивая толпа уже восторженно приветствовала нового кумира. Но фортуне, знаете ли, безразлично, кто вы белокурый бог снегов или стареющий полицейский чиновник. В апогее триумфа, когда викинг уже возвышался у крыльца, картинно опершись на палки и посылая ослепительные улыбки госпоже Мозес, фортуна слегка повернула свое крылатое колесо. Сенбернар Лель деловито подошел к победителю, пристально его обнюхал и вдруг коротким, точным движением поднял лапу прямо ему на пьексы. О большем я и мечтать не мог. Госпожа Мозес взвизгнула, разразился многоголосый взрыв возмущения, и я ушел в дом. По натуре я человек не злорадный, я только люблю справедливость. Во всем» [3;216].
Комическое комментирование действительности чаще всего строится на принципе несоответствия: сведении воедино, сопоставлении высокого и низкого, ничтожного и масштабного, действительного и мнимого.
С несоответствием значимости разномасштабных явлений, поставленных в один ряд, мы столкнемся в эпизоде, где Глебски и Сневар после кувшина горячего портвейна в ряду мировых проблем («обречено ли человечество на вымирание?», «существует ли в природе нечто недоступное познавательным усилиям человека?», «угрожает ли Вселенной так называемая тепловая смерть?») так же заинтересованно и сосредоточенно пытаются разрешить вопрос о том, к какому полу принадлежит Брюн строптивое чадо господина дю Барнстокра.
Если комментирование становится приемом, общим для всей повести, то приемом частным, но частотным, является прием комментирования чужих слов.
Так, комически не соответствуют друг другу (для Глебски) ярлык, навешанный на Хинкуса, и его психологическое состояние на данный момент: в подброшенной инспектору записке Хинкус рекомендуется как «опасный гангстер, маньяк и садист» [3;229], но все детали портрета Хинкуса несут в себе семантику затравленности, беспомощности, ужаса: