Тайна Утреннего Света - Николай Петрович Зайцев 5 стр.


 Хорошо говорить о вечном, когда и сам бессмертен,  уловил тему Царёв.  Краткий миг жизни тоже хочется прожить по-человечески, не унижаясь, не выпрашивая в долг банку молока. А не дадут, тогда как?

 А никак. Простить и ждать милости Господней.

 О том я и говорю. Дождаться-то, дождался, но только никто не рад. По бедности все жалеют, ах ты наш убогонький, слезу пустят, а как повезёт, никого рядом не сыщешь.

 Да, кто же его знает, кого более жалеть надобно богатого или нищего. Оба они в долг живут. Больше денег, больше и долг. Нищий богатому должен, богатый нищему, только богатые реже отдают, отбирать приходится. А друзья у тебя найдутся, только вот радость от них будет или нет, не знаю.

 Весёлый разговор получился. Шёл радостью поделиться не принимают подарков.


В меру хмельной для того, чтобы не обратить разум в гнев, Царёв в глубокой задумчивости шёл по дороге к дому. Мысли путались между радостью и непонятностью происходящего. Хотелось как-то ускорить события, определиться, созреть для продолжения своего необычного, нежданно привалившего счастья. Несмотря на фантастичность жизненного поворота, он верил в пересмешки своей судьбы, именно таким виделся ему долгожданный восход на творческий Олимп в лучших и потому очень одиноких мечтах. Желание доказать состоятельность своей миссии в этом мире всегда обозначалось в чёткие контуры какого-то явления, а с появлением Леона и денег становилось настоящим. Конечно, слова друга, высказанные без всякой радости к произошедшим изменениям в его жизни, настораживали, но досмотреть последствия нынешних свершений хотелось, и то было не простое любопытство, а желание участия в дивном возрождении стремления к славе. Это порождение человеческого эгоизма присуще писательской среде, где собственная обморочная гениальность имеет намерение во что бы то ни стало появиться на страницах газеты, журнала со стихами, рассказом, и дальше, дальше до грехопадения, до безумия, до смеха. Лишь бы признали где-то, в каких-то кругах, которые потом для многих пишущих становятся кругами ада. Желание высказаться перерастает в единственную страсть показаться, промолвить пару слов в телекамеру, с трибуны, в невидимую ослеплёнными славой глазами пустоту. Но в отличие от многих других писателей, не желающих замечать свою заурядность, Царёв осознавал провалы и успехи в своём творчестве. Пока он хотел только высказаться и услышать мнение публики о новом романе. И всё. Никакой славы ему никогда не предлагали, ни по какой цене, а если бы такое случилось, платить всегда было нечем. Но все эти мысли о славе бродили вне разума Петра Царёва, они подразумевались, но основой жизни не становились, потому что у них не находилось продолжения, без которого нельзя писать и даже жить. Образные же мысли уже законченных и только задуманных произведений всегда обитали в его голове, обновлялись, продолжались, но не заканчивались. Он уже пробовал обходиться без денег, еды, женщин, но без мыслей ему жить не удавалось.

У ворот дома прогуливался Леон. Как-то не подходила его фигура в светло-золотистом костюме, увенчанная мягкой шляпой к той местности, где старые постройки середины прошлого века никак не отзывались на призывы нового времени к урбанизации и комфорту. «Он попал сюда случайно, и должен скоро исчезнуть»,  фатально подумал Царёв.

 Вот и вы. Признаться, заждался,  глаза Леона зажглись, но тут же погасли и с тем огнём исчезли незаконченные мысли писателя,  я пришёл сообщить, что на некоторое время уеду. Завтра я должен быть в Париже.

 Где, где?  не понял такого быстрого перемещения в пространстве Царёв.

 Во Франции. Вам бы тоже не мешало отдохнуть, Пётр Петрович, плохо выглядите. У нас много дел и нужна энергия, чтобы выполнить нужные задачи. После завтрашней встречи у редактора, поезжайте за город, снимите хорошую дачу и отдыхайте, а через неделю, по возвращении, я вас найду.

 Но я могу дождаться вас и дома,  возразил писатель.

 Нет, вам нужна перемена действительности, какая-то романтика, отвлекающий пейзаж.

 От чего отвлекающий?  попытался уточнить Царёв.

 От себя. Вот вам адрес загородного дома, там вас встретят и приветят. Впрочем, вас туда отвезут, так будет надёжней,  и Леон испарился. Темнота сомкнулась за клубом пара, объяла Царёва, мягким движением подтолкнула к калитке, втолкнула в дом, где на несколько минут загорелся свет, и затем вся округа погрузилась в сон. Тьма в доме писателя стала непроницаемой, и он закрыл глаза, не желая видеть мрак, заполонивший, как ему показалось, весь мир. Он, вдруг, ощутил себя частичкой этого мрачного пространства и чувствовал продвижение в глубины тьмы, где будто бы и должно произойти озарение. И свет вспыхнул, и в нём возникли кроваво-красные скалы, по узкой тропе меж которыми вереницей двигались люди в чёрных одеждах с накинутыми на головы капюшонами. Лиц не видно головы склонены к земле. Это странное шествие угнетало взгляд однообразием идущих в молчании людей. Только осыпание скальной крошки под ногами людей выдавало их движение. Ничего не понимая, Царёв бросился догонять молчаливую процессию. Но уже первые шаги оказались непростым делом острые камни ранили босые ноги, и он понял, почему тропика, вслед идущим вьётся красной змейкой. Шагая по этим кровавым следам, превозмогая боль, он сумел сократить расстояние к хвосту скорбной очереди людей, медленно продвигающейся к невидимой впереди цели. Неожиданно люди остановились, и Царёв едва не ткнулся в спину человека, замыкавшего череду движения. Тот обернулся, откинул капюшон и оказался редактором журнала «Горизонт» Фаерфасом. Лицо его окрысилось, став похожим на морду гнусного зверька, рот оскалился редкими зубами, послышалось шипение, дохнуло тленом и словами: «И здесь меня достали. Мерзкие писаки. Когда вы только поймёте мысль человеческая может вырастать от земли и до пупка. Женского, мужского неважно, но не выше. Этот размер её и блюдёт редактор, а не пятистопный ямб, не хорей с амфибрахием и не роман с повестью. Выше уже Господь. Туда полёт ваших мыслей строго запрещён. Ещё услышит и подумает, что вы созрели для жизни в райских садах. Ложе Прокруста, помните. Так вот, чтобы ни длиннее, ни короче, если про высоту непонятно. Итак, многих упустили. Вашего друга Никитина просмотрели, уже не вернуть, признан своим народом. Планка творческих изысканий и находится на высоте пупка, подползти под неё можно, а вот перешагнуть, как получится. Эта высота закономерна рождённый ползать летать не может помните такую крылатую фразу от буревестника революции. Она многое объясняет и проясняет. Ползайте, ползайте летать не дадут,  вереница людей стронулась с места, и редактор рванулся догонять, прокричав уже на ходу,  мне на доклад к хозяину, а то влезет еще кто-нибудь наперёд и на меня настучит. Ступайте, Петр Петрович, у вас ещё только начало этого пути, но вождь уже с вами рядом,  и он махнул рукой в сторону тропы под ногами и, накинув капюшон, соединился с безликой вереницей себе подобных существ, и скоро все они исчезли в проходе между скалистыми кроваво-красными хребтами.

У ворот дома прогуливался Леон. Как-то не подходила его фигура в светло-золотистом костюме, увенчанная мягкой шляпой к той местности, где старые постройки середины прошлого века никак не отзывались на призывы нового времени к урбанизации и комфорту. «Он попал сюда случайно, и должен скоро исчезнуть»,  фатально подумал Царёв.

 Вот и вы. Признаться, заждался,  глаза Леона зажглись, но тут же погасли и с тем огнём исчезли незаконченные мысли писателя,  я пришёл сообщить, что на некоторое время уеду. Завтра я должен быть в Париже.

 Где, где?  не понял такого быстрого перемещения в пространстве Царёв.

 Во Франции. Вам бы тоже не мешало отдохнуть, Пётр Петрович, плохо выглядите. У нас много дел и нужна энергия, чтобы выполнить нужные задачи. После завтрашней встречи у редактора, поезжайте за город, снимите хорошую дачу и отдыхайте, а через неделю, по возвращении, я вас найду.

 Но я могу дождаться вас и дома,  возразил писатель.

 Нет, вам нужна перемена действительности, какая-то романтика, отвлекающий пейзаж.

 От чего отвлекающий?  попытался уточнить Царёв.

 От себя. Вот вам адрес загородного дома, там вас встретят и приветят. Впрочем, вас туда отвезут, так будет надёжней,  и Леон испарился. Темнота сомкнулась за клубом пара, объяла Царёва, мягким движением подтолкнула к калитке, втолкнула в дом, где на несколько минут загорелся свет, и затем вся округа погрузилась в сон. Тьма в доме писателя стала непроницаемой, и он закрыл глаза, не желая видеть мрак, заполонивший, как ему показалось, весь мир. Он, вдруг, ощутил себя частичкой этого мрачного пространства и чувствовал продвижение в глубины тьмы, где будто бы и должно произойти озарение. И свет вспыхнул, и в нём возникли кроваво-красные скалы, по узкой тропе меж которыми вереницей двигались люди в чёрных одеждах с накинутыми на головы капюшонами. Лиц не видно головы склонены к земле. Это странное шествие угнетало взгляд однообразием идущих в молчании людей. Только осыпание скальной крошки под ногами людей выдавало их движение. Ничего не понимая, Царёв бросился догонять молчаливую процессию. Но уже первые шаги оказались непростым делом острые камни ранили босые ноги, и он понял, почему тропика, вслед идущим вьётся красной змейкой. Шагая по этим кровавым следам, превозмогая боль, он сумел сократить расстояние к хвосту скорбной очереди людей, медленно продвигающейся к невидимой впереди цели. Неожиданно люди остановились, и Царёв едва не ткнулся в спину человека, замыкавшего череду движения. Тот обернулся, откинул капюшон и оказался редактором журнала «Горизонт» Фаерфасом. Лицо его окрысилось, став похожим на морду гнусного зверька, рот оскалился редкими зубами, послышалось шипение, дохнуло тленом и словами: «И здесь меня достали. Мерзкие писаки. Когда вы только поймёте мысль человеческая может вырастать от земли и до пупка. Женского, мужского неважно, но не выше. Этот размер её и блюдёт редактор, а не пятистопный ямб, не хорей с амфибрахием и не роман с повестью. Выше уже Господь. Туда полёт ваших мыслей строго запрещён. Ещё услышит и подумает, что вы созрели для жизни в райских садах. Ложе Прокруста, помните. Так вот, чтобы ни длиннее, ни короче, если про высоту непонятно. Итак, многих упустили. Вашего друга Никитина просмотрели, уже не вернуть, признан своим народом. Планка творческих изысканий и находится на высоте пупка, подползти под неё можно, а вот перешагнуть, как получится. Эта высота закономерна рождённый ползать летать не может помните такую крылатую фразу от буревестника революции. Она многое объясняет и проясняет. Ползайте, ползайте летать не дадут,  вереница людей стронулась с места, и редактор рванулся догонять, прокричав уже на ходу,  мне на доклад к хозяину, а то влезет еще кто-нибудь наперёд и на меня настучит. Ступайте, Петр Петрович, у вас ещё только начало этого пути, но вождь уже с вами рядом,  и он махнул рукой в сторону тропы под ногами и, накинув капюшон, соединился с безликой вереницей себе подобных существ, и скоро все они исчезли в проходе между скалистыми кроваво-красными хребтами.


Утро, в котором проснулся Пётр Петрович, оказалось сочувствующим его мыслям. Серые тучи затянули окрестности горизонта и вот-вот грозили упасть на землю мелким и противным осенним дождём. Царёв поёжился в мыслях о такой погодной перспективе, стал искать что-нибудь светлое в этом начале дня и вспомнил о приглашении в редакцию издательства. Он стал придумывать слова, целые диалоги, относящиеся к будущему разговору, но скоро понял, что все эти словесные изыски напрасны, потому как нынче сам визит необычен и наверняка разговор будет состоять не из просьб и взаимного непонимания, а внимания к его рукописи и, собственно, работы над художественным словом. Он облегчённо вздохнул день неплохо начинался, не нужно было готовиться к противостоянию, а только согласиться или нет с правкой в рукописи собственного произведения. Но давняя мысленная война с редакторами всех мастей продолжалась, анализировалась прежняя полемика, выстраивалась, уже ненужная ко времени, защита, тянулась дискуссия, что длилась часы, дни, годы, но никогда не заканчивалась. Мозг упорно искал выход в изнурительном разоблачительном процессе, где ответчик, истец и судья, в одном лице, добивались единого решения. Это соломоново решение никогда не находилось. Иногда мозг готов был взорваться от напряжения, и тогда выручал чистый лист бумаги, на который, однако, ложились совершенно другие мысли, далёкие от склоки и эмоциональной перебранки, красивые, смелые, а иногда и очень нежные. Расписавшись, Царёв забывал и ненавистных критиков, редакторов, погоду за окном, путал день с ночью и, выложив в тетрадь всё тайное и явное, мучительное и желанное, прошлое и будущее, он валился с ног, отсыпался без сновидений и чувствовал величайшее наслаждение пустоту в голове. Сегодняшний разброд мыслей в голове писателя, между спорами из былых хождений по кабинетам литературных начальников и приятной нынешней неизвестностью будущего разговора, внезапно оборвался вспоминанием сна, явившегося прошедшей ночью. Память видения показалась ему такой ясной, что лицо Фаерфаса, вдруг спроецировалось на стене, а за ним красные скалы и уходящая к ним цепь однообразных человеческих существ, одетых в чёрную одежду. Фаерфас беззвучно разевал рот и удалялся куда-то вглубь стены, пока не исчез совсем. Царёв подошёл к белизне недавно побелённой стены, пошарил по её шероховатой поверхности, интуитивно отыскивая щель, куда могло исчезнуть изображение столь крупного масштаба. Не отыскав и намёка на выход в этой стороне дома, он подошёл к окну, заглянул в сумрачное заоконное пространство и остановился, осененный догадкой о причине сна и его настенного повторения. Если ночное прозрение правдиво, значит, начинают сбываться пожелания старого друга, безвременно покинувшего этот мир. Тот частенько говаривал, казалось бы, без всякой к тому надобности: «Петро, когда ты будешь узнавать события на день, на месяц, на год вперёд, тогда станешь писателем, а покуда не знаешь, что произойдёт сегодня вечером ты простой графоман. Оно придёт это узнавание будущих перемен в тяжком, похожем на бред сне тебе привидится близкая смерть врага. Ты станешь пророком, но никогда не сможешь этому порадоваться». Видение того света и доселе ненавистного раба Божьего Григория, уже пребывающего в тех краях, действительно не породило счастливых эмоций. Душа Царёва содрогнулась от страха ответственности за ночное прозрение, и он решил проверить истинность своих новых способностей. Одевшись, он сразу же отправился в редакцию журнала «Горизонт», взглянуть на ещё живого редактора. А может, уже и нет. «Дел по горло. Так нет, новые заботы прибавились. Свихнуться недолго,  мрачно, под стать погоде, топорщились мысли писателя.  Чёрт бы его побрал, Фаерфаса этого. Не мог кому-нибудь другому присниться. Чего ради мне, друзьям бы своим снился. Нет, и тут хочет мне досадить».

Назад Дальше