Я прекрасно понимаю, что иметь настоящую библиотеку в эпоху, когда твой мозг можно подключать к любой доступной базе данных и мгновенно выхватывать оттуда любые сведения в нужном формате неудобная глупость. Но ничего не могу с собой поделать, таков уж мой нрав. Корешки настоящих бумажных книг на полках окружают меня, словно строй сомкнутых щитов в фаланге. Я слышу дух тлена, источаемый панцирями их обложек. Глядя на кромку моря и линию горизонта в окне, я успокаиваю себя тем, что Обсервер, быть может, тоже всего лишь писатель. Он просто создал Хроники своим непостижимым растровым сознанием, а значит, весь его мир всего лишь искусная выдумка. Если так, то моя роль заключается всего лишь в банальном рерайте избранных эпизодов из его необъятной саги. Но чаще, когда я с тревогой всматриваюсь в пустоту неба, пугающий холодок заползает в сознание, и кажется, что Обсервер сейчас следит и за мной. А может, это вовсе не я решил написать книгу, а он пишет её посредством моего сознания, и я всего лишь исполняю его прихоть.
Сейчас я сделаю добрый глоток вина и приступлю к работе. Мне нельзя долго смотреть в безбрежное небо и слушать волны это мешает мне скрывать от себя шальную догадку, что выдуман, как раз, наш мир. Просто время узнать это пока не пришло. Конец свитка ещё не раскрылся.
Иона Верный
α
Жертва революции
Некий есть город Сума посреди виноцветного моря,
Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий,
Нет в тот город дороги тому, кто глуп, или жаден,
Или блудлив, похотлив и охоч до ляжек продажных.
В нём обретаются тмин да чеснок, да фиги, да хлебы,
Из-за которых народ на народ не станет войною:
Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи обнажают.
Кратет Фиванский
Ранним весенним утром Мария Фрейнир поняла, что в её шестнадцать жизнь уже бездарно потрачена. Ну, почти, если допустить, что титул местной царевны красоты, всё же, чего-то стоит.
Это твои лучшие годы говорили они. Будешь потом вспоминать говорили они. Ага, как же. Было бы, что вспомнить в этом муторном захолустье. У Марии давно зрела простая девичья мечта: уехать отсюда, куда-нибудь поближе к цивилизации. Но контуры этого желанного будущего, по ряду причин, пока оставались далёкими и размытыми.
Щупальца ядовитого солнца пробились сквозь бреши в занавеске и залили комнату на втором этаже особняка фигурными линиями и пятнами, повторяющими узоры на полупрозрачной ткани. Оконце всю ночь было приоткрыто, и дальше спать под лай соседских собак и надсадный клёкот петухов, было решительно невозможно. Можно смотреть сны подольше, если закрывать окно на ночь, но так Маша чувствовала себя словно в темнице.
Она убрала с подушки учебник всемирной истории для старших классов, легко вскочила с кровати и, убрав цветочные горшки на письменный стол, широко распахнула створки окна, словно собиралась сейчас же взобраться на подоконник и упорхнуть в неведомые дали. Взгляд её скользнул по сине-зеленым от пролесков клумбам во дворе, кованому забору, напоминающему ряд приставленных одна к одной алебард, поднялся выше, над крышами соседей, и потерялся в волнующемся море крон ожившего леса. Если, а вернее, когда она покинет опостылевшие Бугорки, останется только одно, о чём она будет скучать этот лес.
Хотя Нет, ещё кое-что. Вернее, кое-кто. Уверенный в себе, немного заносчивый и очень симпатичный.
Герман.
Если верить всему, что он говорит, скоро он станет для Бугорков, а потом и всей Богоросии1 тем, кем стал рабимаханит2 Ганнибал для Картхадашта3 в тот миг, когда поднялся к победоносным воинам на головную бирему своего флота, воскликнул «Якорь поднят!», и отчалил из гавани сожжённой Остии к Новому городу, чтобы стать его малкадиром4.
Пока она одевалась, её пальцы нащупали на подоконнике звонер и набрали заветный номер. Отклика не было. Либо Герман отключил прибор на ночь, либо по какой-то причине решил пока быть недоступным.
Осенью они познакомились во время утренней пробежки и стали приятелями. Иногда они созванивались и гуляли после занятий, а потом он познакомил её со своим кругом общения. Герман рассказывал о своей учёбе в Танаисе, где он постигал кенаанитское и эллинское право, о службе в маханате5 Укровии, куда он пошёл было по своей инициативе, однако был изгнан за крамольные высказывания и неподчинение авторитету офицеров во время подавления Херсонесского мятежа. Потом, в столичной Данапре6, он хлебнул немало лиха, пытаясь нормально устроиться. С его нордманским7 происхождением и крутыми политическими взглядами эти попытки в столице Укровии были обречены.
И слава Богу, потому что сложись его судьба иначе, он никогда не вернулся бы в Бугорки. А значит, она не встретила бы его и не переживала бы это вдохновляющее смятение всякий раз, когда надеялась, что у нее хватит силы воли открыться. Рано или поздно она всё равно это сделает; выдавшееся сегодня свежее воскресенье вполне подходит для такого поступка.
Мария нахмурила брови, вспоминая. Мама говорила, что женщина никогда не должна признаваться в чувствах первой. Не потому, что в её древнем роду скифских аристократов так было не принято, а потому что мужчины не ценят лёгкую добычу. «Тобой попользуются и исчезнут, в лучшем случае придумав не слишком нелепое объяснение» говорила она.
Впрочем, исчезла как раз она сама. Рассказывали, что Ольга Фрейнир, в девичестве Яфетей, спуталась с сектой андробежцев8 и покончила с собой по их обряду; другие пересказывали слух, что она стала жертвой прахманов9, хотя преданные Арходрогора давно не промышляли в Бугорках или окрест.
Маша не верила ни в одну из версий. Не хотела верить. В её девичьей памяти мать осталась насмешливой, острой на язык волшебницей, знающей самые сокровенные тайны стряпни, рукоделия и красоты. Если она исчезла, то потому что слишком увлеклась каким-то своим новым волшебством, но обязательно вернётся, когда оно ей наскучит. Скука то, чего она не могла выносить и минуты. Машу удивляло, что же, в таком случае, она нашла в отце, таком основательном и серьёзном. Иногда казалось, что причина её пропажи кроется именно в том, что ей стало скучно, но горе отца не было похоже на горе брошенного мужчины. Отец старался не говорить о её исчезновении ему всегда сдавливало горло, и слова, казалось, выпадали из его рта как волокна фарша из мясорубки. Однажды в подпитии он обмолвился, что её могли похитить и увезти в Транскенаанику10 боевики общины фридомитов11, но Маша почувствовала фальшь. Исчезновение матери было тайной.
Ратмир Фрейнир так и не связал себя с новой женщиной, или же его связи были надёжно спрятаны от Марии. Хотя до того ли ему было? Маше казалось, что вся его жизнь вертится вокруг двух столпов титанического усилия сохранить собственное дело, в то время, когда вокруг усиливалось всеобщее разорение, и вокруг неё самой. Отцовская опека за эти полтора года стала для Марии невыносима, словно ватное одеяло в натопленной комнате, из-под которого хочется выскочить хоть в сугроб или под дождь, только бы глотнуть воздуха. Тем не менее, она понимала его мотивы и тревоги, поэтому старалась терпеливо сносить отцовскую тиранию, чтобы не причинить ему ещё больше боли. Осталось всего чуть-чуть потерпеть, сдать выпускное испытание, и она покинет родительское гнездо.
Правда, выбор будущей учёбы всё еще оставался для неё зыбким и туманным. Отец хотел, чтобы его дочь была как можно дальше от Богоросии с её вялотекущим кошмаром. Он настаивал, чтобы она поступила в академию дипломатии в Древлестоле, или в университет права в Тьмутаракани. Он обоснованно считал, что в Евразилии12 пока спокойнее, чем в заражённой реваншистским угаром Укровии, к лоскутному одеялу которой пришит и кровоточащий ошмёток мятежной Богоросии. Увы, учебные заведения иных держав стали с недавних пор недоступны, из-за блокады, которая распространялась за симпатии к Евразилии и на Богоросию. Правда, когда мятежную провинцию силой вернули под крыло Укровии, было обещано, что блокаду постепенно отменят. Однако пока становилось только хуже.
Когда дела у отца шли гораздо лучше, Маша вместе с матерью успела побывать в дюжине точек на глобусе. Вот на светографическом снимке две точеных осиных талии в купальных костюмах напротив городского пляжа в столице Эллады, Александрополе Боспорском. Первое место на городском состязании красавиц Маша получила вполне заслуженно, но если бы в нём участвовала мать, судьи оказались бы в затруднительном положении. Мария кое-что взяла из отцовских черт характера, но худощавым ладным телосложением она как две капли воды была похожа на Ольгу Фрейнир. Издали их можно было различить только по оттенку волос. У Маши он тоже был светло-русый, но более густой и тёплый.
Рядом снимок на фоне гигантского собора Спасителя в Древлестоле. Они на переднем плане в парадных пеплосах13, сзади как всегда немного нескладный и зажатый отец. Еще левее, на выкрашенной в оливковый цвет стене светография14, где Мария, ещё совсем ребёнок, корчит рожицы на площади у амфитеатра в Тарквиниях. Весёлые были деньки. И сумбурные. Не успеешь вынырнуть из эклектической западной культуры, с культом сбережения природы и правилами, которые регламентируют каждую мелочь, как на контрасте дух припорошенного нафталином осколка прошлого величия Евразильской империи, с надрывом противостоящего мягкому натиску глобализма.