Внутренний холод пронизывал позвонки, которые я начал постепенно ощущать вновь. Я, будучи слабым мальчишкой в те времена, был слишком ошеломлен для расспросов. «Дилан, я отвезу тебя обратно в Лондон, и ты заляжешь на дно, будешь жить под другим именем», призвал Зуманн, второпях комкая мои вещи.
Уже тогда я был обречён жить среди самоубийц, пьяниц, и других людей, чьи души были обречены на гибель. Читатель, представьте, что в тихой провинции, где ваши соседи недалёкие, размеренные олухи, тебя, дикого, грешного, обвиняют в убийстве! Но Зуманн, слава Богу, не верил лжи и проповедовал истину.
Все труды Вольтера и Руссо в трагичные моменты вылетают из головы; и в конечном итоге остаётся только собственный халатный опыт.
Вниз, слегка по наклонной мчались мы! А мой пёс за нами до того, как выдохся и упал почти без дыхания. Дорога впереди словно расширялась и удлинялась с каждой милей. Колеса жужжали, экипаж кренился то влево, то вправо. Из-под копыт лошади вырывались поломанные напополам ветки; экипаж приподнимался над землей, казалось, на несколько дюймов. На станции я шёл в темноте, и Зуманн направлял меня, как ребенка, как громоздкий экипаж со старой каббалой в упряжке. Зуманн сунул мне в карман купюры и приказал залечь на дно в Лондоне, приказал смешаться с толпой. «Я найду тебя! А пока прикрою следы», приговаривал он самоотверженно, перевязывая мне рану лоскутом одной из моих пышных рубашек. Когда мой экипаж отъехал от станции, я скрылся от вездесущих стражей порядка. Я уехал без багажа, с двумя шиллингами в кармане.
Глава 6.
Àдам Нил
Лондон проглатывал молодых людей миллионами, никогда больше не отпуская их вновь и губя их жизни в бедности. Осень 1813 года начала туманить умы людей. Листва деревьев с каждым днем опускалась к земле ниже и ниже, оставаясь багряной и золотой, но редея с каждым днём. Раньше, в трущобах я обитал одну-две ночи до того, как вновь растворялся в людском потоке на Бонд-стрит или Сент-Джеймс. Раньше, в борделях, у мест проведения бойцовых поединков, где меня не узнавали, я ощущал себя непобедимым. Ныне сконфуженный, дрожащий и больной, я стоял в тени у двери выхода, и грубые нравы дешевого трактира разбавлялись кислым запахом ветра из окна.
Память съедала меня изнутри, словно сонный паралич. Я был разбит, сломлен и потерян, ибо даже во снах меня преследовали воспоминания жуткая улыбка мистера Уилсона во все зубы и его пляски, как он кричал о пламени, пожирающем его плоть, вопил о глазах в стенах, как мой дед перед смертью! Но я точно знал, что я должен затаиться, да найти себе какое-нибудь занятие, которое не позволило бы мне растерзать себя воспоминаниями. И трудился я простым рабочим уж несколько месяцев, да начал в свободное время ежедневно наведываться в харчевню, где веселые люди делятся безрадостными историями своей безрадостной жизни.
Аристократы для них важны манеры! капризно воскликнул мужичок номер один с белоснежным рядом верхних зубов, один из четверых завсегдатаев здешнего заведения.
Угрюмо продолжил второй старик, лишившейся одного уха и пальцев:
Да все они высокомерные снобы! Ходят они, значит, по баллам, пишут стихи, музицируют, говорят на двух-трёх языках. Да, да! Они постоянно говорят! Они только делают, что говорят. И больше ничего.
Я внимательно слушал, когда мужчина номер три подал высокий голос:
Живут они в своих имениях, готовые веселиться в постелях со своими жёнушками и любовницами, а их сынишки наведываются в наши бордели. Но не знают аристократы настоящей жизни! Они годами не выходят из запоя и
Как и мы! Мы с ними не очень-то и отличаемся. Как и мы, так и они в запое! четвёртый мужчина рассмеялся. 20 ему лет? 40? 45? Было трудно сказать. Да и не было у меня ответа на вопрос.
Но четверо потных мужичка, играющие в карты дни напролёт, были правы лишь отчасти. Да, раньше я не мог себе и пуговицу пришить жалкий, ничтожный. Удивительно, как я ухитрился пройти по жизни с теми крохами познаний, какие у меня были! Но будучи богачом я думал не только о распорядке своего дня и о мелких бытовых заботах, но и о будущем тех, кто зависит от моих решений.
Я вышел на свет, напугав древнюю хозяйку трактира.
Ах! Это ты, Адам! воскликнула она.
Ах! Это ты, Адам! воскликнула она.
Я напугал вас, дорогая? виновато улыбнулся я. Должно быть вы подумали, что присланный властями нагрянул к вам.
Она буркнула в ответ что-то под нос, а я не стал переспрашивать; я присоединился к крестьянским мужичкам. Я закурил, слушая шум голосов внутри себя. (Курево укрепляло мой скверный сон) Гуляки пялились на противные цветы, натыканные по горшкам, и я предложил угостить их пивом за свой счет.
Каждый день я сидел в этом трактире вечерами и перебирал поводы, почему ход моей жизни так резко переминался. Но единственное что я понимал, что за год мое лицо изменилось: переживаний было достаточно; из наивно-румяного овала лицо превратилось в щуплый, недоброжелательный квадрат. Мои переживания прервал вопросом угрюмый мужчина под номером два:
Адам, откуда у тебя деньги угощать нас всех? Все ещё подрабатываешь трубочистом? спросил он.
Зовут меня теперь по-другому нелепый Адам Нил. Дилан Барннетт мёртв. Зуманн даже привёз из графства Кент некролог в мою честь. Пропал в лесу, несчастный, вместе со своей кобылой.
Щетина на моем лице и дешевая одежда на анорексичном теле не выдавали аристократа в прошлом. Здесь, для сброда, я помалу становлюсь родным.
А ты сам все продолжаешь чистить обувь богачам? запинаясь осведомился я.
Ты, мальчишка, не заигрывай со мной! Я о жизни знаю больше твоего, я скромно смолчал.
Хах! Больше моего! Что пьяница может знать о жизни? Пожалуй, весьма много. От этих знаний пьяница и спился. Лучше поддакнуть (не было во мне былой необузданности).
И тогда, словно в подтверждение моим мыслям, наконец нам молоденькая девчонка за мой счёт разлила настойки. От новоприобретённой боязни женщин я притаил дыхание и уставился на влажную, липкую поверхность стола. Я замолк, вспомнил давно минувшее.
Друг итальянец, то бишь Зуманн приехал ко мне после событий годовой давности, но не пожелал оставаться в Уайтчепеле на долго. Всё же у Зуманна осталась целая жизнь (а моя была деформирована; в моих потерянных имениях до сих пор преобладают ароматы лаванды, а я сам просыпаюсь в запахе помой). В Шотландии Зуманна ждала заждавшаяся жена, заботы, дочь. «Ты верный друг», сказал я ему, а в ответ итальянец заявил, что я изменился, и что он не желает более иметь ничего общего со мною. Верно, верно! Семья делает только больнее. Эвелина стала мне сестрой; и тоже была ранена, искалечена, убита. Порой я смотрел на земли Англии: сколько же происходило здесь периодами мое детство, смерть отца, гибель моего рода и родной Эвелины. Но это осталось в прошлом ныне было важно скрыться от моих знакомых в высших кругах. Возможно, я мог бы уехать в Вест-Индию миссионером, но пережить поездку у меня не хватит душевных сил, а точнее я скорее умру в дороге.
Вот мы приступили к игре в карты, а я долгожданно захмелился.
Адам, а твоё тело когда-нибудь резали ножом? прошипел мужчина без уха и пальцев; на его коленях уж несколько минут как сидела тощая девка, она наблюдала за карточной игрой за другим столиком.
Нет, но один вороватый ирландец пустил мне пулю в плечо. Позже мне сказали, что мне повезло. Заряд был без шрапнели, которая, взрываясь, разрывает плоть в клочья. Теперь мое плечо украшено ровным шрамом.
А меня резали ножом, сказала девка на коленях мужичка; у неё были нахмуренные брови. Рубцы болят до сих пор; кошмары преследуют.
Читатель, в действительности я даже не мог сделать вид, будто слушаю женщин; невыносимость бытья поражала мои внутренности каждый раз, как та или иная представительница всего-то открывала свой прелестный рот с целью вставить 5 пенсов в разговор. И крепкий эль не помогал заглушить страшные чувства; только женщина забиралась ко мне на колени и обнимала за шею целуя, так я бросал свои карты на стол, не желая продолжать змеиную игру. Любовь женщины и мужчины внушала мне омерзение, а совокупление казалось развратом. Вся моя нынешняя жизнь цена, уплачиваемая за любовь. Остался лишь один страх, тоска.
Я выбежал из трактира и пошёл вон по городу; и ожесточенное хмельное сердце со временем смягчилось красотой полудня. Я был жалок.
Утреннее движение стихало. К западу били Лондонские шпили, городской дым зарождался внутри труб домов и растворялся в облаках. Содрогающиеся я часами шёл к Вестминстерскому аббатству по кривым каменным закоулкам, где вечерами народ не привык толпиться и гулять, да и не смеялись здесь звонко люди. Калеки с культяпками не глядели на меня; для них я был очередной фигурой без точных очертаний, как и остальные проходящие мимо бедняки и безгрудые женщины, ходившие в паре со своей ребятней. Они, женщины, которых я боялся, в безобразных обносках, кричали на своих дочерей, которым судьба сулила жизнь, идентичную жизни их матерей проституция за хлеб. В болоте утопали они, и я тонул вместе с ними в этой гниющей жиже, доверху наполненной миазмами.