Но, нет, хватит себя обманывать: я знал и понимал трезво действительно, уже срочно требуется постороннее хирургическое вмешательство в мои внутримышечные воспалительные дела. Видно, во мне и вправду начался гнилостный распад. Бр-р-р! Я криво усмехнулся:
Тётя, это значит мне руку оттяпают?
Не знаю, сурово отказалась от обезболивающих слов бывшая фронтовая медсестра, могут и, как ты выражаешься, оттяпать. А могут и просто прочистить хорошенько рану.
И сколько же, в лучшем случае, я проваляюсь в больнице?
В лучшем месяц, а то и два, а, не дай Бог, осложнения пойдут, то и больше.
Я сидел как оглушённый. Вообще не люблю жёстких ситуаций в жизни, а тут прямо в острый угол Судьба меня загнала. Мало того, что рискую руку потерять (чему я, впрочем, ещё не верил и верить не хотел), так вдобавок диплом сорву, год потеряю. Да и представить себя в больничной палате в чужом городе, среди чужих, среди старичья
Я в Москву! вскочил я с кресла.
Дядька с тёткой враз и дружно замахали руками. Вадим Николаевич любил меня, да и подумать было ему больно, что лишится он внезапно и так вдруг ежедневной и законной чарки за обедом и ужином.
Да типун тебе, Вадя! Сейчас руку горилочкой промоем, компрессик сделаем и никаких докторов-шарлатанов не понадобится.
Вадим, ты с ума сошёл! со своей стороны подступила ко мне Надежда Михайловна. Тут буквально несколько часов могут оказаться роковыми. Ты что же, жить уже совсем не хочешь?
Но меня было уже не остановить. У меня так всегда: секундное взрывное решение тут же становится бронированным. Даже если я четверть часа спустя начинаю в нём сомневаться и раскаиваться. Только в Москву! Как бы дела ни повернулись, я хотя бы диплом спасу. Да была и ещё одна потаённая причина
Я чмокнул тётушку на прощание, подхватил так и не распакованную сумку и бросился на вокзал. Дядюшка, моментом собрав мне в дорогу сидор с едой и бутылкой антисептической жидкости, а ещё прихватив чекушку на провожальную минуту, еле поспевал за мной.
В Москву! В Москву! В Москву! кричал я, как нервическая героиня Чехова, правда, не вслух, а мысленно, но с не меньшей тоской.
В Москву!
3
Вагон странно и мерзко потряхивало рывками, неритмично.
Каждый толчок отзывался в воспалённых мозгах и левой руке. И чей-то резкий взвинченный голос всверливался в уши совсем рядом, с соседней полки, однако слов я разобрать-понять не мог.
Я начал открывать глаза. Меня сразу затошнило, в желудке булькнуло. Я всё же разлепил опухшие веки вместо тёмного дерева вагонной полки надо мной в страшной высоте белел потолок. Длинная трубка люминесцентной лампы слепила мёртвым светом. Тряска и крики продолжались.
Я опустил подбородок на грудь, чуть приподнял свинцовый затылок и увидел-разглядел: металлическая спинка койки, на которой я лежал, к спинке поясницей привалилась фигура в белом халате. Она, сотрясая мою кровать, визгливо-женским голосом корила кого-то:
Свинья! Хошь бы соседей постыдился! Замолкни, я те сказала! Заткнись!..
В ответ мужской плаксивый дискант:
Скотина грёбаная! Блядь распоследняя!.. Ну дай только раз курну Один только разочек, а! У-у-у, сука! А ещё дочь единокровная
Не на-до попросил шёпотом я.
Меня никто не услышал.
Не на-до!
Ноль внимания. Я кашлянул и, набрав от бешенства сил, простонал яростно:
Не на-а-адо меня-а-а трясти-и-и!
Фигура в халате повернулась: девка щекастая, румяная уставилась непонимающе.
Вы меня трясёте, мне больно, в голову отдаёт, промямлил я из последних сил.
Поду-у-умаешь! вдруг обиделась девица, но, передёрнув дебелыми плечами, отошла.
Я с облегчением откинулся на жёсткую подушку и закрыл глаза. Та-а-ак, значит, я в больнице
Я начал смутно припоминать, как ещё в вагоне мне стало совсем нехорошо, рука словно под пыткой на углях поджаривалась. Я подпитывал-поддерживал себя всю ночь тётушкиным лекарством прямо из горлышка и не пьянел, а лишь взбодрялся.
Однако ж дома, в ДАСе, я еле успел помыться-побриться и взяться за перевязку, как хворь, отбросив шутки, скрутила меня всерьёз, принялась душить меня затрясло. Я перетрухнул, но сообразил до студенческой поликлиники на Ленгоры не доберусь, в метро же и сомлею. Стукнулся к администраторше этажа, та сперва засомневалась не с похмелья ли меня корёжит, но, увидав разбинтованную руку, охнула, набрала 03.
Припомнил я и как привезли меня в эту задрипанную старую больничку, стоящую под вековыми тополями и вязами, как с ходу, едва переодев и не слушая моих воспалённых истеричных возражений, меня потартали по узкому бесконечному коридору, заволокли в операционную со светильником, похожим на НЛО, припечатали лопатками к холодному столу, заткнули рот и нос удушающей приторной маской
И вот тут, припомнив-восстановив всё это, я пережил одну из самых тяжких минут в своей жизни. Я чувствовал жгучую боль в левой руке, но только сейчас понял горит плечо! Ещё боясь заглянуть под одеяло, я попробовал пошевелить левой рукой Её не было! И вправду по самое плечо!..
Чтобы не завыть в голос, я прикусил до дикой боли нижнюю губу и медленно приподнял одеяло рука моя, родимая моя левая рученька была при мне. Она протянулась плетью вдоль тела, заканчивалась белой массивной куклой. Я даже хотел на время обмануть себя, уверить, будто на месте и ладонь, но было видно и ясно рука укорочена. И всё же первый испуг-шок о потере всей руки помог мне осознать-пережить истинную беду.
Я лишь философски вздохнул: сам виноват и уже ничего не поправишь
Впрочем, было пока не до философии и не до горестных раскаяний: меня крутило-мутило-корёжило так, что ни с каким, даже самым жутким похмельем и сравнить нельзя. Подобное, судя по киноширпотребу, испытывают наркоманы во время ломки. Я бы с удовольствием побежал в туалет и вывернулся наизнанку, но сил встать-подняться не находилось. Просить же утку, или как там эту посудину называют, я ещё не умел. Принялся терпеть. Потом подумал: хорошо бы медсестру вызвать пусть снотворного вколет, но никакой кнопки сигнальной рядом не обнаружил
Потом я буду зло усмехаться над этим своим первым больным желанием, а тогда, к счастью, без всяких снадобий я опять заскользил, заскользил вниз по бесконечному покатому спуску, как на санках в детстве с горы, и зарылся в рыхлый и тёмный сугроб сна.
В следующий раз очнулся-проснулся я, судя по всему, глубокой ночью. Полумрак, лишь над входной дверью испускал зловещий красный свет ночник. Через проход, напротив меня, пристанывал-скулил тот же дрянной голос:
Ой, маманя! Маманя!.. Ой-ой, ну что же это?.. Маманя! Ой, маманя!..
И так ровно, механически, беспрерывно. Я приподнял голову, взглянул: там сидел, отвалившись спиной на козырёк своей кровати, мужичонка, покачивался из стороны в сторону, зажав обеими руками белую культю правой ноги не было по пах. На табурете рядом с койкой сидела девушка не та, не давешняя, а тоненькая, с длинной косой и молча смотрела на страдальца.
Зинка! простонал тот. Ну дай мне покурить! Помру ведь дай!
Нельзя, папа, нельзя. Ты же знаешь. Усни так
У-у-у, вражина! Я думал, ты добрее Зойки, а ты туда же Ой, мамонька-маманя!..
Мужик голосил и разговаривал в полный голос, словно находился в многолюдной палате один. Но я не успел раздражиться, как снова унырнул в спасительное сонное беспамятство, хотя рука и продолжала гореть, словно ошпаренная. Видимо, организм уже притерпелся к боли, да и мозги никак не могли прочиститься после наркоза.
Окончательно приплыл я на этот берег уже ярым днём, во время обхода. Осмотрелся. В палате, длинной и узкой, потолок грязно-белый и с лепниной по периметру умахал от пола метров этак на шесть. В этом колодце стояло-теснилось девять коек торцами в главный проход. За козырьками большинства из них виднелись костыли.
Два доктора и медсестра с журналом начали с крайней койки у двери. На ней сидел, видать, только что утром поступивший дедуля деревенского вида: тощенький, пегая борода венчиком, в клетчатой рубашке и застиранном синем трико с пузырями на коленях. Плотный доктор, выпятив живот, остановился над ним, брюзгливо спросил:
Ну, что у нас тут случилось?
Да вот, и сам не пойму мозоля обыкновенная была и вот
Дедок закатал баранкой штанину, выставил на одеяло жилистую жёлтую ногу. Я чуть не ахнул: выше щиколотки она синюшно раздулась, мертвенно залоснилась. Хирург брезгливо ткнул в лодыжку перстом, отёр его куском бинта.
Всё, дед, отплясался резать будем, под самый корень.
Ну, подумалось, сейчас старик и взвоет-заголосит, завсплёскивает руками, кинется упрашивать доктора Но старый вдруг с облегчением почмокал сухими губами, раскатал бодро линялую штанину обратно.
Ну, вот, и слава тебе Господи! Теперь отдохну хоть на старости лет. А то прямочки замучили, ироды и гонют, и гонют на работу, всё эксплатируют. Мало им!..