Среди национальных государств, подписавших договор, была и возрожденная Польская Республика. Это были трудные годы и для Польши, только-только отделившейся от империи, и для польских евреев, вырвавшихся за пределы штетлов, средневековых торговых местечек, которые евреи веками называли своим домом. К концу войны Варшава стала новым центром еврейской культурной жизни, и еще до заключения перемирия в ноябре 1918 года варшавский Союз еврейских писателей и журналистов перебрался на постоянное место на улицу Тломацкую, 13, по соседству с Большой синагогой. Там-то прозаик Иешуа Перле, писавший на идише, оказался в своей стихии. Веселый, общительный, энергичный, один из лучших сынов еврейского народа, он во всеуслышанье изъяснялся на свободном, щедром на красочные обороты польском идише. Многим запомнились те его выступления на публике, которым покровительствовал, словно олимпийский бог, Ицхок-Лейбуш Перец, ведь Перле перебрался в Варшаву еще в 1905-м, когда ему было всего-то семнадцать лет. Именно Перец на репетиции пьесы в Еврейском драматическом кружке познакомил молодого человека с талантливой красавицей Сарой, дочерью могильщика, которая стала любовью всей жизни Перле.
А вот двадцатитрехлетний аспирант исторического факультета университета Эммануэль Рингельблюм переехал в Варшаву относительно недавно. Но сразу же проявил себя способным организатором: помог создать Кружок молодых историков, в который со временем вошло сорок участников. Их работы (как индивидуальные, так и в соавторстве) позволили переосмыслить масштаб, язык и цель исторических исследований. Вместо славной истории древнего Израиля или «золотого века» евреев в Испании они, по примеру Семена Марковича Дубнова, корифея истории еврейского народа, обратили взоры к современным евреям Восточной Европы. Рингельблюм защитил диссертацию о «варшавских евреях до 1527 года», а впоследствии опубликовал исследование об участии евреев в восстании Тадеуша Костюшко в 1794 году, которое было подавлено российскими войсками. Участники кружка принадлежали к обеим культурам, еврейской и польской, учились в польских университетах, однако для распространения знаний о прошлом они избрали идиш, разговорный язык восточноевропейских евреев, поскольку верили в то, что «историю народа пишет народ». Да и надежд на научную карьеру в польских университетах они не питали. Они были не единственными, кто по-новому подходил к истории, потому что в 1925 году возник Исследовательский институт идиша, YIVO, как независимое учреждение для изучения идиша сперва в Берлине, потом в Вильно и Варшаве. Вскоре открылись четыре научных отделения: филологическое (изучение языка, литературы и фольклора), экономико-статистическое, историческое и психолого-педагогическое. Рингельблюм работал в YIVO с года его основания и вскоре стал ведущим сотрудником исторического отделения[8].
Десятью годами ранее писатели Перец, Динезон и Ан-ский опубликовали пылкий призыв к простому народу, к коллективному банку памяти. Какой же спонтанной и дилетантской могла показаться эта идея после того, как стали возможны глобальные социально-экономические, демографические, этнографические, лингвистические, литературные, исторические и социально-психологические исследования, а в YIVO открылось и американское подразделение. С появлением YIVO и Ландкентениш движения увлеченных краеведов, которое развивало «познавательный туризм» и призвано было подчеркнуть укорененность евреев в Польше, сохранение своеобычности и индивидуальности польского еврейства стало делом общественной важности. В 1931 году лингвист Макс Вайнрайх, теоретик и ведущий исследователь YIVO, призвал польских евреев цу деркенен дем хайнт, то есть систематически изучать повседневную жизнь. Вскоре Вайнрайх основал Отделение молодежных исследований для междисциплинарного изучения проблем современных еврейских детей и подростков. А поскольку в идише нет слова, обозначающего подростковый возраст, Вайнрайх его придумал. Не существовало никаких документальных свидетельств о жизни еврейской молодежи, поэтому к ней обратились с предложением рассказать о своем опыте, поучаствовав в трех автобиографических конкурсах (всего было прислано более шестисот письменных работ[9]). Часы истории завели, и они снова затикали, и еврейская историография пошла в ногу с актуальными научными течениями и самыми насущными нуждами общества.
1 сентября 1939 года разразился блицкриг, ознаменовав начало новой мировой войны. Помимо комендантского часа и бесконечных очередей за хлебом и в органы внутренней безопасности, в гетто сказывалась еще и тактика юденрата, направленная на то, чтобы выиграть время, но эта тактика не помогла предотвратить ни голод, ни депортации. Одни евреи стремились выиграть время, прячась в укрытия, другие участвуя в сопротивлении, большинству же европейских евреев выиграть время не удалось: для них настало время умирать в ближайшем ли лесу, в лагере ли с незнакомым названием, то есть, по сути, конец времен[10]. Генерал СС Юрген Штроп в знак победы в тотальной войне с евреями послал Гиммлеру 125-страничный рапорт в кожаном переплете с большим количеством фотографий; на обложке каллиграфическим почерком значилось: Es gibt keinen jüdischen Wohnbezirk in Warschau mehr! («Еврейского района в Варшаве больше нет!»). Подробный отчет Штропа (о том, как его войска сломили сопротивление вооруженных «еврейских бандитов», как выкурили еврейских бойцов и выживших горожан из подземных бункеров, как спалили гетто дотла) должен был стать последним словом, словом безжалостного врага, какого евреи прежде не знали. Так бы и оказалось, если бы не стремление евреев увековечить память миссия, так глубоко осознанная и осуществленная вопреки всему. Собрав группу хроникеров, статистиков, экономистов, социологов, общественников, врачей, репортеров, поэтов, фотографов и художников, тридцатидевятилетний Эммануэль Рингельблюм дал жертвам возможность рассказать свою историю от первого лица, в реальном времени, вопреки времени и на все времена.
Таким образом, эта книга черпает литературные и документальные материалы из обширного энциклопедического проекта, не имевшего аналогов: это коллективное свидетельство цивилизации о собственном уничтожении. Европейским евреям к катастрофам было не привыкать, однако на этот раз их выбрали для методичного, поэтапного и полного искоренения, не имевшего ни названия, ни прецедентов. При всем этом в период, который впоследствии назовут Холокостом (19391945), многие евреи откликнулись на призыв Дубнова, Переца и Рингельблюма. Они записывали, фиксировали, собирали. Они сотрудничали друг с другом, участвовали в собраниях, сочиняли, дискутировали, протестовали, спорили, делали заявления, произносили речи, учили молодежь, защищали писателей, интеллигенцию конечно, насколько тогда это было возможно. Лишь немногие из этих людей уцелели. Из архива Рингельблюма обнаружены 1693 документа общим объемом в 35 тысяч страниц. Сегодня мы можем представить себе людей, оставивших эти бумаги, благодаря стилистике их заметок, записок, дневников, воспоминаний, последних писем, эссе, очерков, стихов, песен, шуток, новелл, рассказов, пьес, анкет, графиков, научных трактатов, проповедей, школьных сочинений, дипломов, прокламаций, плакатов, фотографий, живописи и графики. Из этого огромного и нестройного хора были выбраны семнадцать голосов, чтобы от первого лица рассказать историю их уничтоженного города, как они увидели ее сами.
МногоголосиеПодпольный архив Варшавского гетто назывался «Ойнег Шабес» («Радость субботы») по причинам, о которых читатель узнает от его организатора и главного историка, Эммануэля Рингельблюма, чей очерк открывает этот сборник. Рингельблюм набрал участников «Ойнег Шабес» из числа самых социально-активных и преданных своему народу польских евреев, старых и молодых, мужчин и женщин, марксистов и сионистов, верующих и маловеров: они вели хронику всего, что с ними происходило, и сохраняли эти записи во множестве копий. «Мы старались, чтобы как можно больше людей писали об одних и тех же событиях, признается Рингельблюм. Сопоставив различные записи, исследователь без труда отыщет зерно исторической истины».
Но что если мы ищем отнюдь не зерно исторической истины, а скорее множественность истин, откровенные противоречия, полифонию голосов? Описания одного и того же события очевидцами разных возрастов, поколений, общественных классов и идеологических убеждений рождает истину сродни той, которую способна породить лишь великая литература.
В Варшаве, куда стекались все подонки преступного мира, было много евреев-контрабандистов. И как только гетто обнесли стеной, контрабандисты принялись за дело. Однако хроникеры гетто существенно расходятся в оценке их места в еврейской коллективной памяти. Хаим Каплан, учитель иврита и бывший преподаватель Торы, считал их отбросами общества. «Два рода пиявок сосут нашу кровь, записал он в своем дневнике Свиток страдания 7 января 1942 года, первые это нацисты, элита элит, primum mobile[11], творцы той машинерии, что тянет из нас жилы и отправляет на смерть, и плоть от их плоти евреи-пиявки, порождение контрабанды и спекуляции. И контрабанда неистребима, несмотря на драконовские меры. Ее не сдерживает даже угроза смерти». «Такова человеческая природа, заключает Каплан, цитируя пророка Исайю. В критической ситуации лишь крепнет убеждение: Ешь и пей, ибо завтра мы умрем!». Позиция Рингельблюма и его сотрудников далека от этого огульного порицания: они усматривали в контрабанде доказательство еврейской гибкости и живучести. «За все время существования гетто контрабанда спасла от голодной смерти четыреста тысяч членов еврейской общины, пишет Рингельблюм. Если бы варшавским евреям пришлось выживать на официальном пайке 180 граммов хлеба в день, от еврейской Варшавы давным-давно не осталось бы следа». В будущем же «в освобожденной Польше нужно поставить памятник контрабандистам, которые, кстати, вдобавок спасли от голодной смерти и польское население». Рахель Ауэрбах в «Изкор, 1943 год», вспоминая былое, с еще большим пафосом пишет: «Ах, варшавские улицы, чернозем еврейской Варшавы», и среди бесчисленных потерь называет и «уличных торговцев из гетто, контрабандистов из гетто, что заботятся о своих семьях, до конца сохраняя верность и отвагу».