Под его сильными руками круп Иркэ чуть подался книзу.
Ай, душенька, да ты, оказывается, нетерпелива! Я же тихонечко, любя
Сабир-бабай, с метлой в руках стоявший на пороге конюшни, с лукавой ухмылкой наблюдал, сколько весёлого рвения вкладывает Газинур в работу.
Хорошо, что твоей дикой розы нет здесь, сказал он, покручивая натруженными пальцами свою круглую седую бородку. Увидит умрёт от ревности. И то уж, как ехать на сенокос, заглянула. Говорит, будто шла к дояркам, а сама глазами так и бегает по конюшне. «Дитятко, говорю, милое, в конюшне ведь коров не доят».
Неужели неужели приходила? прервал старика Газинур. А я-то, лентяй, проспал!
И втихомолку порадовался: «Не сказал ведь старый «твоя сладкая редька» или там «твоя Миннури», а «твоя дикая роза». Ох, уж и хитрые эти старики! Чуют, как ты в варежке пальцем шевельнёшь. Тысячу лет тебе жизни, Сабир-бабай!»
Но всё-таки не хочется парню так вот сразу и выложить старику свою тайну.
Умная не станет ревновать, Сабир-бабай, сдержанно говорит в ответ Газинур.
Опираясь на метлу и слегка покачивая головой, старик добродушно посмеивается:
У девушек ум после обеда. А у красивых и того нет. Погодил бы хвастаться-то. Да и небось можно не ворковать до третьих петухов.
Молодость дважды не приходит, Сабир-бабай А ты что видел, как я ворковал? спохватился Газинур.
Может видел, может нет, увильнул от ответа старик и принялся мести двор.
Вычистив коней, Газинур снял с них уздечки. Кони сами потянулись в конюшню. Газинур пошёл вслед за ними. Вскоре он вывел во двор Батыра, нетерпеливо пританцовывавшего, серого в яблоках жеребца с огненными глазами. Выйдя из тёмной конюшни на дневной свет, жеребец взвился на дыбы, пытаясь вырваться и убежать в поле. Намотав цепочку повода на локоть, Газинур держал жеребца под уздцы и шёл, откинувшись всем телом назад, крепко упираясь ногами в землю.
Вдоль улицы по направлению к Исакову проезжали подводы. Батыр поднял голову и заржал так пронзительно, что казалось, где-то поблизости разлетелись вдребезги стёкла. Со стороны фермы, из-за гор, донеслось ответное эхо.
Ну, ну, успокойся, Батыр! сказал Газинур и, высоко подняв морду коня, продел цепь в железное кольцо на столбе.
Но лишь только лоснящейся шерсти жеребца коснулась щётка, он снова начал беспокойно перебирать ногами.
Не любишь щекотки, дружок? Не бойся, я не шурале[7], не защекочу до смерти.
Газинур был полной противоположностью другому конюху молчуну Газзану, который во время работы обычно будто воды в рот набирал. Нет, уж если дежурит Газинур, на конюшне шум и веселье: то он ласково уговаривает коней, то перебрасывается шуточками с проходящими мимо девушками, то вдруг затянет своим звучным голосом песню, то насвистывает что-то. Этого неунывающего парня с засученными по локоть рукавами, обутого, по татарскому обычаю, в толстые шерстяные чулки и калоши, любили в колхозе.
Пока Газинур управлялся с Батыром, Сабир-бабай вывел из конюшни вороного коня-трёхлетку, сильно припадавшего на переднюю ногу.
Я тебе ещё не говорил, Газинур смущённо почёсывая затылок, начал старший конюх. Вчера этот беспутный мальчишка Зайтуны чуть не погубил нашего Маймула. Что отца-покойника взять никогда не понимал цены скоту, что мать вечно норовит увильнуть от работы А теперь, видать, и от сына не будет толку.
Газинур, оставив Батыра, подбежал к Маймулу[8].
Кому взбрело на ум дать коню такую позорную кличку, Газинур не знал (председатель колхоза Ханафи купил Маймула на Мензелинском базаре, кличка значилась в паспорте), только Газинуру сразу приглянулся этот резвый и своенравный конёк. Если приходилось отдавать его кому-нибудь по наряду, молодой конюх строго-настрого наказывал получше присматривать за конём. А каким-нибудь мальчишкам и вовсе не доверял.
Что случилось?.. Кто дал этому мальчишке Маймула? встревожился Газинур.
Ногу повредил коню, негодник ответил Сабир-бабай.
Правой передней ногой конь едва касался земли. Газинур протянул руку. Маймул неуклюже, на трёх ногах, метнулся в сторону.
Не бойся, не бойся, дружок, я не сделаю тебе больно Газинур осторожно согнул в суставе больную ногу, примостил её у себя на колене.
Когда Газинур снял окровавленную тряпку, которой была обмотана рана, он даже охнул. Лицо его сначала побелело, потом залилось краской возмущения.
Загубил ведь он коня, Сабир-бабай! крикнул Газинур в сердцах. Эх, дать коня этакому дурню!..
Сабир-бабай, опустившийся на корточки рядом с Газинуром, вздохнул:
Моя вина, Газинур, я дал. Ведь как предупреждал его, беспутного: «Смотри в оба!..» Да, видно, слова мои в одно его ухо влетели, из другого вылетели.
Жаль, меня не было у него бы искры из глаз посыпались.
Сабир-бабай только отмахнулся.
Где уж тебе поднять руку на мальчишку! Ты не то что человека, скотины не тронешь.
Скотину не ударю, сказал Газинур, опуская ногу лошади, а спящего на работе болвана так огрел бы А ты показал коня ветфельдшеру, Сабир-бабай?
Три раза ходил к нему всё нет и нет. Поехал, говорят, в Тумутук и пока не возвращался.
Кто?.. Салим Салманов?.. вскричал Газинур. Да он уже давным-давно дома!
Я у матери спрашивал, она сказала, не приезжал ещё. Гм!.. Ты его собственными глазами видел? старик со злости даже затоптался на месте. Что же это получается, Газинур?! Семидесятилетний старик трижды приходит к ним по колхозному делу, а они обманывают его, отправляют обратно Да куда ж это годится?! Нет, сейчас же иду к нему, за шиворот да притащу его в конюшню. А после к Ханафи. Пусть отвечает перед председателем!
Газинур в угрюмом молчании не спускал глаз с дрожащего мелкой дрожью коня. Сабир-бабай пошёл было за Салмановым.
Обожди, Сабир-бабай, поднял, наконец, Газинур голову. Ты не мальчик, и Салим тебе не начальство. Ему ведь известно, что на конюшне есть больной конь, значит, он обязан прийти без поклонов. А пока я сам перевяжу рану. Постой здесь немного, пригляди, чтобы ребятишки около Батыра не вертелись: убьёт.
Газинур бегом пустился к зимнему помещению конюхов. Вскоре он уже нёс оттуда чистое холщовое полотенце, белую скатанную бинтом тряпку и мазь, а подвернувшегося по дороге мальчишку послал в соседний дом за тёплой водой. Не прошло и четверти часа рана была тщательно промыта, смазана и забинтована.
А теперь, Сабир-бабай, поставим Маймула в стойло посуше. Надо получше присматривать за ним, чтобы в рану не попала грязь. А насчёт Салима и сына Зайтуны надо сказать Ханафи-абы. Это дело не шуточное.
Какие тут шутки!.. подхватил старик, беря коня за повод.
А ты, Сабир-бабай, только не обижайся на мои слова, в следующий раз тоже будь потвёрже, разным там мальчишкам коня не доверяй.
Правильно, правильно говоришь, Газинур-сынок. А на правду зачем же обижаться
И Сабир-бабай повёл коня в стойло, продолжая, по стариковской привычке, что-то бормотать себе под нос. Газинур подошёл к серому в яблоках жеребцу, который давно в нетерпении рыл копытом землю, погладил его по шее и, намотав цепь на руку и крепко взяв коня под уздцы, повёл его в конюшню.
Широкая, утрамбованная, как на колхозном току, площадка опустела.
В воротах появился Салим. Он был в белой войлочной шляпе. Дойдя до середины площадки, он остановился, весь как-то напыжился, достал не спеша из кармана галифе серебряный портсигар, открыл его, блеснув на солнце крышкой.
Со стороны колхозных амбаров, постукивая каблучками нарядных жёлтых сапожек, показалась в белом переднике и алом платочке, таинственным образом державшемся на самой маковке, близкая подружка Миннури колхозный счетовод Альфия. В руках у неё были какие-то бумаги. Стройная, голубоглазая, с тонкими изогнутыми бровями, Альфия, в противоположность Миннури, была очень застенчива. Салим писал любовные письма одновременно и той, и другой, не подозревая, что подруги втихомолку потешаются над ним, читая друг дружке его послания. Миннури Салим побаивался, тем бесцеремоннее он изводил Альфию, пользуясь её стыдливой робостью.
Альфия-джан[9], во сне сегодня меня не видела? Когда свадьбу сыграем? развязно заговорил Салим и, повертев перед глазами девушки серебряным портсигаром, с шумом захлопнул его и сунул в карман.
Да ну тебя, Салим, вечно ты заставляешь меня краснеть смущённо бросила Альфия, торопясь пройти мимо.
Смотрите, как задрала нос, остановиться даже не желает!
Салим протянул руку, чтобы схватить девушку за локоть, как вдруг из конюшни донёсся голос Газинура:
Дай-ка сюда вилы, Сабир-бабай!
Салим, точно его ужалили, отдёрнул руку и деловым шагом направился к конюшне. Альфия, зажав ладонью рот, чтобы не расхохотаться, проводила его весёлым взглядом и побежала в правление.