Сам по себе возраст античных мыслителей не интересовал. Платон и Аристотель, эпикурейцы и стоики хотя и удерживали его в поле зрения, но (за редкими исключениями) не рассматривали специально. Возраст оказывался в поле зрения по той причине, что смертные достигают полноты сил (и теряют их) не сразу, а постепенно. Самым ценным (хотя и не самым обсуждаемым) является возраст, в котором способности человека максимально развиты и гармонизированы и в котором достигается наибольшее соответствие тому, что «ожидает» от него космос (Целое) и что предполагается его природой (сущностью). Идеальным возрастом для древних была зрелость[30].
Разные люди входят в тот или иной возраст не одновременно; они с неодинаковой полнотой реализуют возможности, которые приходят с тем или иным возрастом. Осознание данного обстоятельства пробуждало интерес к рассмотрению вопроса о правильном развитии человека от детства к юности, от юности к зрелости. Размышление о пайдейе (воспитании, образовании) предполагало внимание к еще-не-зрелым людям; интерес не столько теоретический, сколько практический. Правильное воспитание молодого поколения требовало попечения со стороны тех, кто уже достиг зрелости[31]. Зрелым гражданам следовало, полагали философы, осознанно подходить к воспитанию (образованию) детей и юношей[32].
Впрочем, даже относительная гармонизация сил и способностей не снимает вопросов, связанных с возрастной динамикой. Жизнь не всегда прерывается в зените За расцветом следует увядание. Интерес к старости имел форму вопроса о возможности/невозможности удержания-сохранения полноты сил, достигаемой в годы зрелости. Возникал и вопрос о возможности счастливой жизни и/или «достойного завершения жизни» в старости.
Старость интересовала древних заметно больше других возрастов[33] (не случайно единственным трактатом о возрасте, написанным Цицероном, был трактат «О старости»[34]). Причина интереса в том, что древние, рассматривавшие человека как одушевленное и умное тело, испытывали затруднения относительно временной локализации зрелости. Возрастные границы зрелости размывались, поскольку, как писал Аристотель, «тело достигает цветущей поры от тридцати до тридцати пяти лет, а душа около сорока девяти»[35]. Совершенной согласованности (гармонии) способностей достичь при таких обстоятельствах не удается: время телесной зрелости лишь отчасти совпадает со временем, когда достигается умственная зрелость. Лучшее, что есть в душе, это ум, а ум созревает поздно, отставая от тела с его желаниями, страстями и тягой к удовольствиям (аффективное измерение души). Разум становится зрелым, когда тело и эмоциональная жизнь (у кого-то медленно, а у кого-то быстро) начинают клониться к закату. Достижение полной зрелости античные мыслители склонны смещать ближе к старости, так что лучший возраст для Платона и Аристотеля это время, когда тело еще сохраняет силы (хотя и начинает понемногу ослабевать), а разум достигает своего (по способностям конкретного человека) максимального развития. Из-за более позднего созревания ума человек достигает зрелости ближе к старости, к возрасту от
50 до 6065 лет. Платон полагал, что в сословие философов человек не может попасть раньше 50 лет. Но если Платон, как можно понять из «Государства» и «Законов», склонен был отождествить зрелость ума со старостью[36], то Аристотель был настроен не столь радикально. Он обращал внимание на то, что с какого-то момента деградация тела наносит ущерб и душевной зрелости человека[37].
Если говорить о рассмотрении возраста в эллинистический период, то наибольшее внимание этой теме уделяли стоики (Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий) и эпикурейцы (Тит Лукреций Кар в его поэме «О природе вещей»). И те, и другие были нацелены на прояснение вопроса о правильной жизни, задаваясь вопросом о том, как прожить жизнь достойно, как прожить ее счастливо, как относиться к смерти. Нет ничего удивительного в том, что их интерес концентрировался на старости, поскольку старости и смерть соседи. Вопрос об отношении к смерти был и вопросом об отношении к старости, и наоборот. Детство, юность и зрелость в качестве возрастов интересовали их меньше, поскольку с точки зрения эпикурейской и стоической этики проблемы не представляли. Важно, полагали они, осмыслить правильное поведение мудреца (того, кто ищет мудрости) в ситуации убывания жизненных сил и приближения смерти. Эпикурейцы обосновывали возможность избежать страдания и избавиться от страха смерти даже в старости и сохранить покой и невозмутимость (атараксия). В отличие от них, стоиков волновал вопрос о том, как справиться с сознанием собственной смертности, которое в старости набирает силу, и сохранить человеческое достоинство до конца жизни.
Как видим, отдельные возрасты не рассматривались древними как что-то самодостаточное (как отдельные миры). Они интересовались ими по ходу обсуждения вопросов, связанных с жизнью государства (воспитание граждан, оптимальный возраст, необходимый для выполнения тех или иных обязанностей, для занятия государственных должностей), а также в связи с решением вопросов этического плана. Тема лучшего этоса примыкает к проблематике воспитания и самовоспитания человека. Достижение счастливой/достойной жизни предполагает учет тех ограничений и возможностей, которые накладывает на человека возраст. Знать особенности разных возрастов необходимо для того, чтобы привести человека к нормативной (заданной Целым) зрелости и/или удержать, насколько это возможно, полноту и гармонию сил и способностей до смертного часа (проблема достойной/счастливой старости). Каждый возраст характеризовался и оценивался античными мыслителями через соотнесение с общим устройством космоса, определяющим человеческую природу.
Возраст в Средневековье. Средневековая мысль близка античной в том отношении, что рассматривает человека не из него самого, а из Другого. Правда, Другое в античной и христианской мысли понимается по-разному. Если в античности Другое это космос в целом (для Платона и неоплатоников он собран в космическом уме и сосредоточен в сверхумном Благе), то в христианскую эпоху это Бог-Творец. Имманентности Другого как Блага (Единого) противостоит трансцендентный Другой (Творец мира).
Постижение действующего «в мире сём» человека предполагает его сопоставление с Ветхим и Новым Адамом (с Богочеловеком). Христианских мыслителей интересовал человек, исцелившийся от последствий грехопадения, пришедший к Богу и стремящийся к уподоблению Ему. Средневековое искусство исходило из образа преображенного, просветленного Духом человека. С таким человеком и сопоставлялся человек падший, поврежденный, греховный.
Цельный человек недосягаем для смерти. Смерть следствие утраты цельности (целомудрия), результат падения, следствие первородного греха. Смертные нуждаются в исцелении, в восстановлении утраченной цельности. В центре христианской антропологии находится идея восстановления падшего человека. Восстановление-исцеление человека действительная возможность для всех потомков Адама, после того как Христос искупил его первородный грех. Голгофская жертва дает надежду на спасение через Нового Адама (через Христа) и в Новом Адаме. Преодолеть последствия первородного греха человек может подражая Христу, уподобляясь Ему в меру собственного духовного усилия и при благодатной помощи свыше.
Понимание человека в христианском мире отличается от его понимания в мире античном в том отношении, что его смерть не рассматривается как необходимый момент вечного кругооборота космических «сезонов», здесь она рубеж, отделяющий смертную судьбу «от того, что за гробом». Не зрелости и полноты физических и душевных сил ищет христианская душа, а единения с Новым (Вторым) Адамом. Она ищет освобождения от тяжести греха, тяготеющего над жизнью «плотяного», обреченного на страдания и смерть человека. Важна не сила, а правда, чистота, святость. Совершенный человек Иисус Христос. Потомки Адама могут спастись и обрести после Страшного Суда вечную жизнь, если последуют за Христом. Посмертная судьба зависит не от космических сил, а от Живого Бога, от Творца, Искупителя и Судии, и от направленности человеческой воли. Масштаб для «измерения» и оценки человека задается не Космосом, а Богочеловеком.
Христианская антропология, как и антропология античная, «измеряет», оценивает, понимает смертного человека через образ цельного человека. При таком подходе возраст не может стать (для богослова и философа) предметом самостоятельного интереса, хотя возраст и учитывается при решении сотериологического вопроса, при размышлениях над грехами и добродетелями, над таинствами исповеди и покаяния и т. д. Сотериология и христианская этика предполагали, что, следуя путем спасения, человеку необходимо учитывать, среди прочего, возрастные характеристики: разным возрастам сопутствуют разные соблазны, разные возможности познания Истины, разная мера внутренней чистоты и близости к Господу. Младенчество и детство, к примеру, привлекали внимание в связи с вопросом о том, что будет, если смерть заберет человека в «невинном возрасте», что ожидает ребенка после смерти? Попадет ли он в Царство Божие? Тяготеет ли первородный грех над младенцами? Что ожидает тех, кто не был крещен? Когда ребенок утрачивает невинность? С какого времени он должен исповедоваться перед причастием?