Апология детства и юности, присвоение им относительной автономии связаны с критикой цивилизации, делающей человека, как полагал Руссо, рассудочным, эгоистичным, лживым существом. Человек, еще не испорченный цивилизацией, это ребенок. С ребенком соседствует другой идеализированный женевским мыслителем концептуальный персонаж: прямодушный, наивный и добрый дикарь (вспомним благородных индейцев Джеймса Фенимора Купера). Дикарь у Руссо это взрослый ребенок (если сравнивать его с изощренным субъектом эпохи Просвещения), а ребенок это не просто маленький человек, но особый модус человечности человека (образ человека цельного, непосредственного, сердечного), который Руссо, тосковавший по простой жизни, противопоставлял, с одной стороны, взрослому, с другой современному (цивилизованному) человеку.
Предлагая исходить из интересов самого ребенка[45], Руссо сделает важный шаг в направлении философского и научного осмысления возраста. Если разные возрасты это разные миры, каждый из которых имеет самостоятельную ценность как полноценный образ человеческого существа, то каждый из них заслуживает внимания и специального рассмотрения.
С конца восемнадцатого столетия, когда в европейских странах начинает доминировать секулярная культура, возраст становится предметом внимания, с одной стороны, искусства, открывающего особые миры детства, отрочества, юности и старости[46], а с другой частных наук, обративших внимание на возрастную дифференциацию человеческого в человеке со специальных точек зрения. Со второй половины Х1Х-го столетия мы наблюдаем когнитивную колонизацию возраста (прежде всего, детства, юности, затем старости, позже всего зрелости) представителями социальных и гуманитарных наук: психологами, социологами, историками, специалистами-педагогами, культурными антропологами, etc.
Рост внимания к возрасту (прежде всего, к детству и юности) в конце XVIII начале XIX веков открыл перспективу его философского рассмотрения. Возраста рассматриваются как специфические модусы человеческого, которые можно исследовать не только в логике созревания/деградации, но по отдельности, как темпоральные образы человека.
В прежние времена, когда точкой отсчета был не человек, а Другое (Космос, Единое, Бог, Натура), тематизации возрастной структуры человеческого существования мешало представление о его неизменной сущности. Пока оно сохранялось, возраст рассматривался в аспекте приближения-удаленности по отношению к собственной сущности. Разрушение традиционного общества и религиозного сознания проблематизировало представления о мире и человеке. Со временем мир перестал восприниматься как обозримое целое (как неизменное в своих основах Божье творение), а человек как определенное своей сущностью сущее. «Центральная власть» исчезла, отдельные времена-формы детство, молодость, зрелость, старость
получили возможность обособиться друг от друга и от собственного «центра» (от сущности человека) в качестве «государственных образований» с условным суверенитетом.
Если христианская антропология подчиняла имманентное трансцендентному, а эпоха Возрождения и Нового времени, сохранив напряжение между двумя полюсами (человек Бог, имманентное трансцендентное), давала основания для абсолютизации человеческого индивида (интенция гуманизма), то с конца восемнадцатого столетия, на переходе от просвещения к сентиментализму и романтизму, эта возможность была реализована, так что связь имманентного с трансцендентным оказалась проблематизированной. Впрочем, проблематичным стало и само понятие трансцендентного. Место трансцендентного заняло трансцендентальное. Но трансцендентализм недолго определял умонастроение европейцев; на место всеобщей связи пришла несводимая к единству множественность частных феноменов. Потребность в связи с безусловным, Другим не исчезла, но удовлетворить ее индивид мог теперь только на свой страх и риск, без опоры на коллективное тело церкви, общества, государства, а скорее вопреки общей логике изменения в общественных настроениях, маркирующего принадлежность индивида к эпохам модерна и постмодерна.
Когда люди утрачивают веру в Другое и исходят из автономии человека, отдельные возрасты обретают большую, чем прежде, самостоятельность. Они не стягиваются в одно целое представлением о единой человеческой сущности. Возраст открывается для философского анализа как особенный способ обнаружения безусловного (духа, способности сознания) в условном (в одушевленном теле). Содержание и ценность каждого из возрастов больше не определяются свыше, из заданного от века первообраза, они проясняются в ходе внимательного анализа бытия-ребенком, бытия-подрост-ком, бытия-стариком и т. д.
Когда люди утрачивают веру в Другое и исходят из автономии человека, отдельные возрасты обретают большую, чем прежде, самостоятельность. Они не стягиваются в одно целое представлением о единой человеческой сущности. Возраст открывается для философского анализа как особенный способ обнаружения безусловного (духа, способности сознания) в условном (в одушевленном теле). Содержание и ценность каждого из возрастов больше не определяются свыше, из заданного от века первообраза, они проясняются в ходе внимательного анализа бытия-ребенком, бытия-подрост-ком, бытия-стариком и т. д.
От открытия возраста к философии возраста. Итак, изменение базовой интуиции относительно мира и человека привело (с конца восемнадцатого века) к открытию возраста для философской рефлексии. Пространство для философского анализа возраста открылось, но заметных инвестиций в его анализ в XIXXX веках сделано не было. В частности, эпоха расцвета немецкой классической философии существенного продвижения в тематизации возраста не принесла[47]. Следует признать, что центром притяжения для философской мысли возраст в эти столетия не стал. В философии действовала инерция старых представлений о тематизации ее предметного поля. Отсюда вопрос: почему философия так долго не пользовалась возможностью изучения времени в его возрастной данности?
Интерес постметафизической культуры к человеку в его возрастных модусах удовлетворяли частные науки. Что, конечно, не было случайностью. Философия в XIX столетии (особенно во второй его половине) перестала играть ту роль, которую она исполняла в XVIIXVIII веках (в метафизическую эпоху). Если в XVIII веке культ разума был еще тесно связан с образом философии и философа, то в XIX столетии фимиам, воскуряемый богам прогресса (богам новизны, скорости, гуманности, свободы, прав человека, etc.), воскуряли не на философском алтаре, а на алтарях частных наук. Что касается второй составляющей гуманистического культа поклонения чувству, переживанию, пульсирующей витальности, страсти, то здесь жертвенник был установлен в храме «святого искусства», где принято было приносить жертвы богиням поэзии, музыки, театра, живописи и т. д. Служители искусства пользовались не меньшим (а порой и большим) почетом и уважением, чем служители науки.
А потому вполне естественно, что интерес к возрастным модусам человеческого существования первоначально реализовался в искусстве и положительных науках. Художники-романтики, сторонники реализма и натурализма описали и исследовали средствами искусства мир юности и зрелости, детства и старости. В результате художественный анализ возрастов, а также их научный анализ в специальных оптиках психологии, педагогики, социологии, истории культуры, культурной антропологии долгое время удовлетворял общественный интерес к данной теме. Благодаря активности художников и ученых у философов создавалось впечатление, что возраст хорошая тема для искусства и науки, но не для философии.
В XIX и даже XX столетиях философы все еще продолжали вопрошать о природе человека и давали ее новые, соответствующие духу времени определения (сущность человека видели в социальных отношениях, в структуре психической жизни, в эксцентричности человека и т. д.). Однако общая логика развития гуманистической культуры вела к признанию того, что сущность человека не определена, что его сущность это свобода, следовательно, содержательное выражение сущности вариативно, подвижно и, в частности, обусловлено возрастом. Теперь, в XXXXI веках, человек это возможность, открытость определениям. В фокусе внимания оказывалась «отвязанность» от связывающих его обстоятельств. Распространяется представление о том, что человек может собрать свою сущность по своему замыслу-умыслу, используя окружающее сущее и собственное тело как материал для реализации субъективного замысла.
Кризис гуманистического проекта, обнаруживший себя в эпоху постмодерна, выразился в отказе от поисков Другого (а стало быть, и от поисков цельности и полноты бытия как Цели развития) и вывел на первый план задачу познания различий (в человеке), задачу описания-истолкования модусов и ситуаций, в которых человек находится (находит себя), где он отличен от других и от самого себя. Отказ от поисков гармонизации многого через отношение к Другому способствовал концентрации внимания на отдельных формах человеческого бытия.