Эй, трясет меня сестра. Ты что это?
Ты пришла? плачу я. А где она? Где мать?
Какая мать? шепчет она. Ты в своем ли уме? Нет ее. Умерла она.
И только тут я понимаю, что это был сон. Я в своей кровати. Сквозь нашу старенькую тюлевую занавеску виден месяц. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана», ни с того ни с сего приходит на ум. А Анька прижимает меня к себе крепко-крепко.
Успокойся, Дашенька, вдруг все понимает она. Это был только сон. Только сон. Я с тобой.
Но меня еще долго трясет. Я боюсь заснуть. Даже когда сестра уже давно посапывает рядом, я все пытаюсь прижаться к ней посильнее. Мне кажется, что чем ближе я к ней, тем сохранней.
На следующий день по дороге из школы я вполне равнодушным тоном решаю спросить Лену:
А помнишь, ты говорила вчера про какое-то колдовство. Я, конечно, в это не верю, но все же
Конечно! усмехнулась она.
Просто любопытно, тебе баба Зина, случайно, не говорила, в чем заключалось то самое проклятие?
Говорила когда-то, замялась Ленка, да я маленькая была Так что ничегошеньки не запомнила. Знаешь, что-то там было про любовь да страдания.
Ну что же, это немного. Даже в песнях поется, что любовь и страдания часто случаются вместе. Разве ты не слышала? Все проходят через несчастную любовь! Без исключений! Так что грош цена такому колдовству.
Вот, еще вспомнила, продолжила она, не реагируя на мои слова. Было что-то про один раз в жизни.
Что «один раз в жизни»? Что именно? с деланным равнодушием переспросила я.
Не помню.
Мы шли по тропинке. Мои сосны хранили молчание, только потемнело в лесу на мгновение. А может быть, мне это только показалось.
Глава 5. Дорогой и любимый
Шли дни, недели, месяцы. В нашей жизни ничего не менялось. Но на душе у меня было неспокойно. Все чаще я напрашивалась в клуб вместе с Аней. Нехотя брала она меня с собой. Постепенно я привыкала к самодеятельности. То ли я сама осознала, что на дирижера тоже надо смотреть, то ли Анютка сделала свои выводы и не забывала мне время от времени улыбнуться, но она больше не казалась так уж сильно зацикленной на своем руководителе. В перерывах она даже подходила, чтобы потрепать меня по голове хотела, видимо, быть (или казаться?) идеальной сестрой.
Что, снова привела с собой контролирующий орган? спрашивал, бывало, Иван.
Аня хохотала, а я не могла простить таких шуток и долго на него дулась.
Даш, не обращай внимания, успокаивал меня один из участников хора Петька-отличник. Он не со зла. Просто он массовик-затейник, вот и шутит.
А я не воспринимала Ивана в роли затейника, в моем воображении он так и оставался темной силой. Тихо, и даже мрачно, просиживала я репетиции хора, всеми забытая и никому не нужная. Но однажды оказалось, что я тоже могу кое в чем пригодиться. В репертуар хора всегда входили патриотичные или пионерские песни. Тогда я думала, что такой репертуар был инициативой самого Ивана. Позже стало понятно, что условия эти были спущены сверху, из райкома партии. Дело осложнялось тем, что ни слов, ни нот новых произведений в нашей глуши достать было невозможно. Впервые песни звучали по радио. У нас в клубе оно было одно на все село. По радио и разучивали песни. Аккорды Иван подбирал мгновенно, а вот слова запомнить было сложнее. Руководитель, однако, нашел свой способ, или, как теперь сказали бы, свое «ноу-хау».
Ты будешь запоминать первый куплет, говорил он одному участнику хора и поворачивался к следующему. А ты второй.
Чудесным образом, каждый запоминал свое четверостишие и, если удача улыбалась, уже через пару недель после радио премьеры Иван умудрялся разучить с хором новую песню. Бывало, правда, что отворачивалась та самая удача. Даже при таком находчивом распределении труда люди умудрялись пропускать слова. А то и целый куплет.
«Пусть мороз трещит от злости, декламировал свой куплет Петька, осыпая снег с усов, к нам пришла сегодня в гости» Ой, черт, не помню наверное, «елка всех лесов», а?
Какая елка?! кричал Иван. Ну, какая елка, спрашивается?
Пионерская! нашелся Петька.
Не подходит елка! По ритму не подходит. Там должно быть слово их четырех слогов. Или два слова по два слога Черти что, а не елка
Может и так, ныл Петька, но я, честно, не помню. Лучше уж давайте про любовь петь, чем про пионерский новый год
Ты будешь запоминать первый куплет, говорил он одному участнику хора и поворачивался к следующему. А ты второй.
Чудесным образом, каждый запоминал свое четверостишие и, если удача улыбалась, уже через пару недель после радио премьеры Иван умудрялся разучить с хором новую песню. Бывало, правда, что отворачивалась та самая удача. Даже при таком находчивом распределении труда люди умудрялись пропускать слова. А то и целый куплет.
«Пусть мороз трещит от злости, декламировал свой куплет Петька, осыпая снег с усов, к нам пришла сегодня в гости» Ой, черт, не помню наверное, «елка всех лесов», а?
Какая елка?! кричал Иван. Ну, какая елка, спрашивается?
Пионерская! нашелся Петька.
Не подходит елка! По ритму не подходит. Там должно быть слово их четырех слогов. Или два слова по два слога Черти что, а не елка
Может и так, ныл Петька, но я, честно, не помню. Лучше уж давайте про любовь петь, чем про пионерский новый год
Делегатка, подсказала я со своего первого ряда. «Делегатка всех лесов!»
Все молча повернулись в мою сторону.
И, правда, «делегатка»! радостно закивал Петька. Теперь я это точно помню. Молодец, Дашка! Хорошо, что ты здесь.
После нескольких подобных случаев всем стало понятно, что у меня хорошая память: я все запоминаю с первого раза. С тех пор я стала желанным гостем в клубе особенно в те дни, когда хор пытался «считывать» с радио новый шедевр. И зазвучали на нашей сцене задорные новинки:
Откуда ты, пушистая, душистая, пришла?
Пришла я из колхоза,
От Дедушки Мороза,
И много я подарков октябрятам принесла.1
Но как я ни старалась, мои визиты все-таки не выполнили свою миссию: не помогли удержать сестру. Как-то она стала пропадать по вечерам. Приду из школы а ее нет дома. Вот и сижу весь вечер в одной и той же позе: поджав коленки. Не хочу двигаться, даже если появится она далеко за полночь. Аня приходила радостная и улыбающаяся и лепетала что-то о подругах из хора. Но разве меня проведешь? Я знала, чувствовала, к кому она бегает. Было заметно, как изменились ее взгляды в сторону Ивана. Она теперь посматривала на него не столь кокетливо, сколько быстро и легко, как будто метала искры, в которых угадывался общий секрет. Как больно мне было чувствовать их тайну, как невозможно было осознавать, насколько я бессильна что-нибудь изменить. Ничего я не могла сделать, чтобы оградить сестру от любви, ровным счетом ничего. Да и разве кто-нибудь когда-нибудь спас другого человека от всепоглощающего чувства? Возможно ли это, в конце концов? Почему люди не понимают, что нельзя остановить ветер, нельзя растопить снег в феврале и нельзя противостоять любви? Сколько стоит мир, столько люди пытаются уберечь ближних от ошибок. Как смешно! Никто не понимает, что спасти можно только себя, да и то, кстати, не всегда.
Не понимала и я. Думала, что все еще поправимо, хваталась за ускользающую от меня соломинку надежды. Клуб находился в просторном деревянном доме с крыльцом с улицы. А двор за домом стоял заброшенным, и им никто никогда не пользовался. За клубом начинался лес, а, следовательно, и случайных зевак там тоже быть никак не могло. К тому же, двор был зачем-то окружен высоким деревянным забором. Это и могло сделать его привлекательным с точки зрения влюбленных. Сразу подумав, что это самое удобное место для встреч, я их вычислила в два счета.
В один из таких грустных дней, когда я не обнаружила Аньку дома, ноги сами принесли меня сюда. Я пошагала по периметру забора, разыскивая дырки или щели между досками. И нашла! Похоже, дупло когда-то находилось в том стволе, из которого была вырезана найденная мной доска. Этому давно не существующему дуплу в давно срубленном дереве я была обязана тем, что наконец-то увидела этих двоих. Они сидели на скамейке, располагавшейся рядом с бревенчатой клубной стеной. Все это происходило посреди отслужившего свой век клубного хлама, который никто никогда отсюда не убирал. Левой рукой Иван обнимал Аню за плечи, а его правая рука лежала у нее на коленке. Он что-то говорил. Анька слушала и по ходу разговора кивала. Именно тогда, из этой круглой дырки в заборе, я впервые посмотрела на них как на пару.
Они могли бы прекрасно выглядеть на свадебной фотографии. Или даже на картине. Анька была среднего роста, с правильными и, как я всегда думала, красивыми чертами лица, с огромными глазами-озерами, с золотистой шапкой длинных густых волос. Это в маму она была блондинкой. Однако красотой она, пожалуй, обошла Лизу. На Анином белом, почти прозрачном, доставшемся от матери, лице, удивительным образом сияли черные отцовские глаза. Моя сестра была не просто хороша, а прекрасна. Она излучала какой-то совершенно необыкновенный свет. Конечно, я не могу претендовать на истину в последней инстанции, но, во всяком случае, так мне тогда казалось.