Не скажу, что Маша, приземистая, бочонком, с красным веснушчатым лицом, была красавицей. Помнится, даже не было у нее в полку ни друга, ни покровителя из числа офицеров, как уж это водится на войне Да не об этом вовсе думал я! Маша, тот эпизод с мотоциклистами, меня заставил задуматься о природе женского героизма. О том, что он, пожалуй, особый. С одной стороны шпарить очередью из пулемета, с другой «мамочка!» Бесстрашно стрелять по гитлеровцам, но, и перед лицом смерти, не забыть при этом о своей женственности! И уже на руках у меня и дюжего, как медведь, лейтенанта Матвеева, раненая и истекающая кровью, поджимать все же острые девичьи коленки в грубых чулках под узкую и короткую армейскую юбчонку! Нет, скажите, какая сила духа, и какая женская беззащитность! Что ж это такое? Как это объяснить? Как назвать? Может, вся женская природная суть: героическая?
А мы-то о чем толкуем? Понимаем ли мы после этого женщину? По достоинству ли ценим ее?.. Кто бы мне это все объяснил?..
Прости меня, читатель, если мой рассказ тебя разочаровал. Не люблю я выдумывать. А то иной начнет о войне и сразу: «Я у маршала Конева воевал! На Первом украинском!.. И пусть дальше все чистейшая правда, как-то неловко Слушаешь из одной вежливости. А о Маше уж сам не пойму почему: ведь не помышлял я тогда, что буду писать книги я сразу решил, что поведаю людям о ней. Кому же еще? Я был самым молодым в полку иных уж нет, а те далече. Да и сам вот собрался рассказать, когда уже стар стал, годков моих, видать, уже немного осталось. Чего же мне выдумывать? Странные, не правда ли, бывают долги. Как в древности обетные дощечки! Что надлежало сделать. Самое главное, неукоснительное, обязательное. Ведь на этих вощенных дощечках не очень-то распишешься!..
Пока писал, думал о Маше. Оглянулся на юность и стало грустно. Может Маша еще где-то живет на свете, нянчит внуков (не ради ли этого природа немного продлевает женский ресурс жизни?), помирать некогда: не себе принадлежишь. Женская жизнь всегда серьезная жизнь! Вот и ты, Маша, тогда не взыщи за мой бесхитростный рассказ. Он из тех, которые подобны младенцам рождающимся без одежды. Меня ты, конечно, помнишь но, на всякий случай: я был тогда хвостовым стрелком на красной «двойке» (на фюзеляже, на рулях поворота) лейтенанта Матвеева. Еще знали меня в полку по стихам, которые печатала наша авиабригадная многотиражка. Дрянные это были стишки, по правде говоря. Видать, в редакции поэзию понимали еще хуже меня, если их печатали. И все же «поэт!» даже комиссар полка майор Кудинов отличал меня своей улыбкой а вот ты меня, точно мальчишку, пинала коленко й! Старшего сержанта!.. Какие там звания и субординация для женщины, которая от природы старше!
Да и вправду был ли я тогда мужчиной?..
Деление многочленов
Чему только не учит десять лет школа! Чему только не учит затем полдесятка лет институт! Человека учат «всему-всему», чтобы потом он всю жизнь, задерганный этими полутора десятками годов «всему-всему», апатично и рассеянно делал что-то «одно-единственное». И вид у него такой, каким он лишь и может быть у человека, у которого, неизвестно зачем и во имя чего, отняли сперва детство, а затем и юность, и молодость! То, что так оно заведено с древности до наших дней не утешает его Положа руку на сердце, какая часть, доля, толика из «всего-всего» ему понадобилась? Сотая? Тысячная? Ноль целых и ноль-ноль?.. И не софистика ли в этом неопределенном «ученье свет», в том, что-де «всему-всему» нужно, чтоб выявить эти «ноль целых»? И пойдут здесь путаные суждения про призвание, профессию, «растущие требования». А на деле-то как раз растут программы и неизбежно падает требовательность! Разнообразнейшее и всеохватное ныне «чему-нибудь» и «как-нибудь». Попробуй тут не растеряться душой, не призвать защитный инстинкт равнодушия, не затаиться, не закрыться, не сжаться, точно от осиного роя, чтоб хоть как-нибудь добрести до выхода, выбраться наконец из этого лабиринта, который когда-то кому-то угодно было назвать: «ученье свет»! Лишь редким счастливцам (или, наоборот, несчастливцам когда еще можно будет здесь сказать: «Сквозь страдание к радости»; или «Сквозь тернии к звездам» или, наконец, что-то подобное!) удается призвание точно фокусом схватить, сжать, перерезать, ширящийся поток «ученья свет»! Сжать, перерезать чтоб на другой стороне фокуса уже следовать своим трудным, единственным путем
Кроха, соседский отпрыск на лестничной площадке ждет лифта. Мальчик на ребенка-то непохож! Он словно раздавлен ранцем и заботами. «Чем занимались в школе?» «Делением многочленов»! В каком же он классе? Во втором? В третьем через силу? Кроха должен делить алгебраический многочлен на такой же многочлен, чего я, верзила, и в шестом не сумел! При всем желании! Смотрел на это как на мистическое измышление какого-то злого, ненормального человека. Хотелось плакать от тоски. Ну зачем, зачем ты мне тот, исписанный на доске, в три строки, многочлен? Понадобился ты мне? Свет был мне не мил, жизнь отравлена. И ныне сжимаюсь, втягиваю голову, точно бьют, лупят меня эти три строки, три палки мелом на доске И ныне приснится, просыпаюсь разбитым, больше, чем когда приснится война, фронт
Прости меня, кроха! Сочувствую тебе. Я ничем не могу помочь. Но «если бы я был царем»!..
Нечто похожее потом в Литературном институте Я писал стихи, как многие, чувствовал в этом либо уж ни в чем другом свое призвание. Учили меня «на поэта» главным образом товарищи (чуть не сказал по-старинному «господа»!) профессоры. Теперь-то я понимаю, что в той учебе был такой же прок, как если б, скажем, игре на скрипке учили искусствоведы. Но профессоры, видать, как раз те люди, которые любят учить и никогда не спросят у себя: кого, зачем, чему учат! Бедняги и учили-то тому, чему их когда-то учили, что еще кой-как помнили. Нет, не вливался в нас мощный поток познаний, так себе, проплескивались мимо мелководные ернички. Мы шутили: «они строят самолеты с съекономленных материалов!»
Впрочем, я полагал тогда, что так как раз и надо, чтобы «выучиться на поэта». «Полный курс филологического факультета» и всё: «помимо творчества»! И было оно: «мимо творчества». Пять лет
Писать было некогда. И товарищи профессоры, и товарищи студенты, тянули мы эту трудную и неразборчивую лямку. Ведь и школа перед учеником, и институтская альма-матер перед студентом та общая греховность и взаимопрощаемость, где общее суеверие и кончается тем, что ни праведников, ни грешников, одни остаются своими званиями и окладами, другие уходят со своими дипломами Тут клюнул, там краем уха что-то ухватил получил зачеты, сдал экзамены: прощай, альма-матер!
Хоть были здесь и строгость, и требовательность с заминками все же ханжеством тут не пахло. Доверие легко переходило в суеверие. Шутка сказать «учить на писателей!» Как учить? Кому учить? Кого учить? А вдруг этот двоечник все же станет писателем? И удрученное «стило» с золотым пером, повиснув над зачеткой, выводило спасительную тройку. Да и надо кого-то учить, чтоб получать свою профессорскую «сумму прописью». Интеграция сложностей, мудрость жизни
Зачем я зашел тогда в кабинет «декана-тарана-тирана»? Это был добрейший, впрочем, человек, всегда, как диккенсовский клерк, корпевший над бумагами: планы, расписания, отчеты «И избави бог от лукавого. Безделью в наше время и некогда опомнится хоть и тонет в бумагописании, никому не дает делом заняться: «действуй как я»!
Перед Тараном-Зайченко («помните его, однокашники пятидесятых? Ау!..») сидел солидный дядя стало быть, еще один «товарищ профессор». Он старался изобразить независимость, поигрывая застежкой лежащего на коленях портфеля. Временами припадал всей своей дородностью к декановскому столу точно всадник на скачках перед барьером
Разумеется, мне эдак часов с полста!.. Иначе, согласитесь, нет расчета мне отвлекаться от основных занятий! Могу о Сухово-Кобылине Помните, моя кандидатская была о нем!.. У вас в планах о нем ни гу-гу Нехорошо! Упущение! Обкрадываем себя!
А не могли бы вы спецкурс прочесть по современной литературе? Скажем, о лауреатах Бабаевский, Мальцев, Ажаев, Суров? с надеждой спросил добряк-декан Это бы нам утвердили без звука! И число часов хоть сотню! Статей, статей-то во всех газетах!..
Да нет, сник профессор-солидняк и уныло звякнул пряжкой портфеля. Сухово-Кобылин! Его пьесы гремели в двух столицах! Классика! «Свадьбу Кречинского» он в тюрьме написал! Как Сервантес своего рыцаря печального образа! Он любовницу зарезал! То есть, это была судебная ошибка!
Оказалось куриная кровь, вяло заметил декан.
Ну и что же, что куриная! Ее все-таки зарезали!.. Дайте мне тридцать часов согласен И пьесы проработаем, и биографию. Детектив! Студенты будут в восторге! Посещаемость гарантирую!