Цукерман был высокого роста, но не такой высокий, как Уилт Чемберлен[3]. Худой, но не такой худой, как Махатма Ганди. Одет он был как обычно: бежевая вельветовая куртка, серый свитер с высоким горлом, хлопковые брюки цвета хаки не без элегантности, но не Рубироса[4]. Темными волосами и крупным носом в Нью-Йорке никого не удивишь это же не Рейкьявик и не Хельсинки. Но раза два, три, четыре в неделю его все-таки замечали. «Это Карновский!» «Эй, Карновский, ты поосторожнее, за такое и арестовать могут!» «Эй, Гил, хочешь, трусики покажу?» Поначалу, услышав, как его окликают на улице, он в ответ махал рукой демонстрировал, что он свой парень. Как было проще, так он и поступал. Потом стало проще делать вид, что он не слышит, и идти дальше. Потом стало проще делать вид, что ему что-то послышалось, будто это случилось в мире, которого не существует. Перевоплощение они воспринимали как саморазоблачение и обращались к персонажу из книги. Цукерман пытался воспринимать это как похвалу он убедил настоящих людей в том, что и Карновский настоящий, но в конце концов стал делать вид, что он это только он сам, и быстрыми мелкими шагами шел дальше.
В конце дня он отправился из своего нового квартала в Йорквилл и на Второй авеню нашел именно то пристанище, которое искал. Идеальное местечко, где можно спокойно посидеть с вечерней газетой во всяком случае, так ему показалось, когда он заглянул внутрь через увешанную палками салями витрину: официантка лет шестидесяти с потекшим макияжем и в стоптанных шлепанцах, а за стойкой с сэндвичами гигант в белом, как манхэттенская слякоть, фартуке и с разделочным ножом. Было самое начало седьмого. Достаточно времени, чтобы съесть сэндвич и вернуться к семи домой.
Прошу прощения
Цукерман поднял взгляд от захватанного меню: у его столика стоял мужчина в темном плаще. С десяток остальных столов пустовали. Незнакомец держал шляпу в руке, всем своим видом показывая, что снял ее в знак уважения.
Прошу прощения, я только хотел вас поблагодарить.
Мужчина был крупный, широкогрудый, с покатыми плечами и мощной шеей. Его лысую голову прикрывала единственная прядь волос, а в остальном внешность его была мальчишеская гладкие румяные щеки, живые карие глаза, крючковатый нос торчком.
Поблагодарить? За что?
Впервые за полтора месяца Цукерман решил притвориться, что он совершенно другой человек. Он учился жить в новых обстоятельствах.
Его поклонник счел это скромностью. Живые, грустные глаза влажно блеснули.
Господи, да за все! За юмор. За сострадание. За понимание наших глубинных мотивов. За все, что вы напомнили нам о человеческой комедии.
Сострадание? Понимание? Всего несколько часов назад старик в библиотеке сообщил, как ему жаль его родителей. Сегодня его встречали то так, то этак. Очень любезно с вашей стороны, сказал Цукерман.
Незнакомец показал на меню в руке Цукермана:
Прошу вас, заказывайте. Никак не хотел вам навязываться. Был в уборной, вышел и глазам своим не поверил. Встретить вас в подобном месте! Я только хотел подойти и поблагодарить вас перед уходом.
Все в порядке.
Самое невероятное, что я тоже из Ньюарка.
Да что вы?
Родился там и вырос. Вы уехали в сорок девятом, да? Теперь это совершенно другой город. Вы бы его не узнали. Вам бы не понравилось.
Да, мне рассказывали.
Сам я до сих пор там. Тружусь на износ.
Цукерман кивнул и помахал официантке.
Вряд ли люди могут оценить то, что вы делаете для старого Ньюарка, если они сами не оттуда.
Цукерман заказал сэндвич и чай. Откуда он знает, что я уехал в сорок девятом? Наверное, в «Лайфе» прочел.
Он улыбнулся, ожидая, когда же незнакомец тронется в путь, за реку.
Вы, мистер Цукерман, наш Марсель Пруст.
Цукерман рассмеялся. Он представлял это немного иначе.
Я серьезно. Без шуток. Боже упаси! На мой взгляд, вы и Стивен Крейн вот два великих ньюаркских писателя.
Очень любезно с вашей стороны.
Есть еще Мэри Мейпс Додж, однако «Серебряные коньки» хоть и прекрасная книга, но детская. Я бы поставил ее на третье место. И Лерой Джонс, но его я без колебаний ставлю на четвертое место. Я это говорю безо всяких расистских предрассудков и никак не увязываю это с трагедией, которую переживает город в последние годы, но то, что он пишет, это не литература. На мой взгляд, это негритянская пропаганда. Нет, из писателей у нас вы и Стивен Крейн, из актеров Род Стайгер и Вивиан Блейн, из драматургов Дор Шери, из певцов Сара Воэн, из спортсменов Джин Хермански и Херб Краутблатт. Я нисколько не хочу ставить в один ряд спортивные достижения и ваши книги. Я уверен, что настанет время, когда школьники будут приезжать в Ньюарк, чтобы
Да, мне рассказывали.
Сам я до сих пор там. Тружусь на износ.
Цукерман кивнул и помахал официантке.
Вряд ли люди могут оценить то, что вы делаете для старого Ньюарка, если они сами не оттуда.
Цукерман заказал сэндвич и чай. Откуда он знает, что я уехал в сорок девятом? Наверное, в «Лайфе» прочел.
Он улыбнулся, ожидая, когда же незнакомец тронется в путь, за реку.
Вы, мистер Цукерман, наш Марсель Пруст.
Цукерман рассмеялся. Он представлял это немного иначе.
Я серьезно. Без шуток. Боже упаси! На мой взгляд, вы и Стивен Крейн вот два великих ньюаркских писателя.
Очень любезно с вашей стороны.
Есть еще Мэри Мейпс Додж, однако «Серебряные коньки» хоть и прекрасная книга, но детская. Я бы поставил ее на третье место. И Лерой Джонс, но его я без колебаний ставлю на четвертое место. Я это говорю безо всяких расистских предрассудков и никак не увязываю это с трагедией, которую переживает город в последние годы, но то, что он пишет, это не литература. На мой взгляд, это негритянская пропаганда. Нет, из писателей у нас вы и Стивен Крейн, из актеров Род Стайгер и Вивиан Блейн, из драматургов Дор Шери, из певцов Сара Воэн, из спортсменов Джин Хермански и Херб Краутблатт. Я нисколько не хочу ставить в один ряд спортивные достижения и ваши книги. Я уверен, что настанет время, когда школьники будут приезжать в Ньюарк, чтобы
Что вы, сказал Цукерман его это забавляло, но он никак не мог понять причины таких словоизвержений, что вы, вряд ли школьников станут возить туда из-за одного меня. Тем более что «Империю» закрыли.
«Империей» назывался давно прекративший свое существование стрип-клуб на Вашингтон-стрит в его полумраке многие парнишки Нью-Джерси впервые увидели трусики-стринги. Одним из них был Цукерман, другим Гилберт Карновский.
Мужчина вскинул руки и шляпу, мол, сдаюсь.
Что ж, у вас и в жизни исключительное чувство юмора. Мне на такое и ответить достойно не удастся. Но вы еще увидите! К кому еще им обратиться, когда они захотят вспомнить, каково это было в старые времена. В «Карновском» вы навеки вечные запечатлели то, каково это расти в нашем городе, будучи евреем.
Еще раз большое вам спасибо. Правда, спасибо за все ваши добрые слова.
Подошла официантка с его сэндвичем. На этом разговор должен закончиться. Собственно, приятно закончился. За словоизвержением больше ничего и не было только то, что книга кому-то понравилась. Чудесно.
Спасибо, сказал Цукерман в четвертый раз и церемонно приподнял половинку сэндвича.
Я ходил в Саут-Сайд. Выпуск сорок третьего.
В средней школе Саут-Сайд в умирающем центре старого промышленного города даже во времена Цукермана, когда Ньюарк был еще по большей части белым, чуть ли не половина учеников была из чернокожих. В его школьном округе на дальнем краю более нового жилого района Ньюарка в двадцатые и тридцатые селились в основном евреи, уезжавшие из захудалых иммигрантских анклавов центральных районов, хотели растить там детей, которых рассчитывали отдавать в университеты и юридические или медицинские школы, чтобы те со временем поселились в пригородах Оринджа, где теперь был большой дом у родного брата Цукермана, Генри.
А вы в Викахике учились. Выпуск сорок девятого?
Видите ли, извиняющимся тоном сказал Цукерман, мне надо поесть и бежать. Простите. Это вы меня простите, пожалуйста! Я только хотел сказать Впрочем, я уже сказал, да? Он смущенно усмехнулся собственной настойчивости. Спасибо вам, еще раз спасибо. За все. Это такое удовольствие! Так захватывающе! Бог свидетель, я не хотел вас донимать.
Он удалился к кассе, заплатить за еду, Цукерман проводил его взглядом. Он оказался моложе возраст ему прибавляли темная одежда, грузность и слегка пришибленный вид, но еще нелепее, а поскольку вдобавок и косолапил, выглядел более жалким, чем предполагал Цукерман.
Прошу прощения. Мне очень неловко.
Снова шляпа в руке. Цукерман был уверен, что видел его уже в дверях, со шляпой на голове.
Да?
Вам, наверное, это покажется смешным. Но я тоже пытаюсь писать. Уверяю вас, конкуренции я вам не составлю, не беспокойтесь. Стоит самому попробовать, начинаешь по-настоящему восхищаться великолепными достижениями таких писателей, как вы. Какое требуется феноменальное терпение! День за днем сидеть перед чистым листом бумаги.
Цукерман успел подумать, что следовало бы из приличия пригласить его присесть и поболтать, пусть хоть на минутку. Вспомнив, как тот подошел к его столику и объявил: «Я тоже из Ньюарка», он даже почувствовал с ним некоторую сентиментальную связь. Но когда этот ньюаркец вернулся к столику и заявил, что он тоже писатель, сентиментальность куда-то улетучилась.