Нет, Петьк, возражал Петрович, мне, понимаешь, обидно. Уйду я. Ей-богу, уйду! Как людям в глаза смотреть? Не будешь же встречному-поперечному объяснять: так, мол, и так, всё не так, я, мол, хороший? Нечаянно я, не по умыслу какому, и всё такое прочее?
Петрович, не надо! Петька посерьёзнел. Всё равно не пустим! Во им! и, скорчив смешную физиономию, показал кому-то фигу.
Петрович не выдержал, улыбнулся:
Ты, Петька, прямо, как артист. Драматический. Руками-то машешь! Ладно, спасибо, что пришёл. Ребятам привет передавай. Беги, поздно уже!
Через пару дней после Петькиного прихода малость полегчало, и Петрович выбрался на улицу. Ноги сами собой понесли его к «объекту».
«Пройдусь, посмотрю как там и что», думал Петрович, неторопливо, с передыхами, шагая по переулку.
Вот и главные ворота. Закрыты. У маленькой калитки сбоку маячит фигура.
«Стой, стой!.. неприязненно думает Петрович. Чтоб тебя!..» Но потом вдруг спохватывается: он-то сейчас домой пойдёт, а парню торчать здесь и торчать.
Эй, браток! Покурим? Петрович подходит к калитке и приветливо смотрит на дежурного. «Не тот, думает про себя, и слава богу!»
Дежурный здоровается:
Привет, отец! Воздухом, что ли, дышишь?
Ага! Курнём?
Давай!..
Закуривают. На стройплощадке уже спокойно. Вечерних работ нынче нет. Внезапно из дальнего угла площадки, заставленного бочками, поддонами, какими-то механизмами, доносится отчётливый звук будто упало что-то тяжёлое. Петрович и дежурный настораживаются. Но всё тихо. Петрович уже затаптывает свой «бычок», как тот же звук раздаётся снова.
Ну ладно, папаша, дежурный торопливо затягивается, бросает окурок. Запирает изнутри калитку. Я пошёл. Заборы у нас высокие, но посмотреть не мешает. Пока.
Пока, отвечает Петрович и с минуту стоит в раздумье: «Домой? не домой?»
Однако и я пойду взгляну может, что? говорит он вслух, поворачивается и идёт вдоль забора.
Поворот. Петровичу хоть и за пятьдесят с лишком, но зрение у него отменное, поэтому, несмотря на вечерние сумерки, он без труда различает впереди, метрах в сорока, несколько фигур. Они торопливо шныряют от забора к стоящей у тротуара машине, перетаскивая что-то и складывая в открытый багажник.
Петрович оглядывается по сторонам. Никого. Но всё равно припугнуть надо. Да и дежурный, пусть за забором, но где-то поблизости должен быть.
Эй, мужики! кричит Петрович, сбавляя, однако, шаг. Вы что это там делаете, а! Не со стройки ли чего прёте? Вот я вас сдам, куда следует!
Мужики замирают на мгновение. Один из них оборачивается. Петровичу кажется, что это Беленко. Из машины высовывается кто-то, кричит, машет рукой давайте, мол, скорей, чего телитесь?!
«Уж не Зуев ли?» Петровичу хочется рассмотреть их получше, и он невольно делает несколько шагов в направлении похитителей. Те, бросив всё, бегут к машине, на ходу переругиваясь, отдельные слова долетают до слуха Петровича: «Быстрей!.. Вот я Не надо Айн момент!.. М-мать его!.. Дураков учить надо!..»
Вдруг один разворачивается и быстрым шагом идёт навстречу Петровичу, постепенно переходя на бег.
«Незнакомая морда какая-то», думает Петрович, а вслух говорит громко, так, чтобы тот услышал:
Ну что, друг, сдаваться идёшь? Давай, давай это зачтётся!..
Незнакомец подскакивает к Петровичу и резко бьёт его правой ногой в живот. Петровичу едва удаётся повернуться боком, но удар такой сильный, что перехватывает дыхание и режущая боль гнёт к земле. Однако Петрович успевает схватить его за ногу. Незнакомец пытается вырваться, и они оба летят на землю.
Я ж тебя, гада, как таракана! Петрович чувствует на лице жёсткую, пахнущую краской, руку.
Люди!.. Люди!.. кричит он, что было сил, но всё так же крепко прижимает к себе его ногу. Тот приподнимает голову Петровича за волосы и бьёт об асфальт.
«Вот и уволился» мелькает ни с того ни с сего в сознании Петровича, и оно медленно гаснет. Петрович не слышит, как, громко стуча сапогами, бегут к нему дежурный с напарником, как они отрывают его от вора, потом бережно переносят в караулку, укладывают на стулья. Когда он открывает глаза, вместе с неясным сумеречным светом приходит боль, но Петрович, пытаясь повернуть голову на движущееся пятно, спрашивает чуть слышно:
Не ушёл?
Весёлый молодой голос отвечает, дрогнув:
Здорово ты его, отец!.. Как капкан!
Лежи, лежи, говорит кто-то другой, мы сейчас «скорую» вызовем.
Не ушёл?
Весёлый молодой голос отвечает, дрогнув:
Здорово ты его, отец!.. Как капкан!
Лежи, лежи, говорит кто-то другой, мы сейчас «скорую» вызовем.
Не надо «скорую», тихо, но почему-то с радостью говорит Петрович, я тут отлежусь маленько и пойду я тут недалеко.
В голове гудит, дышать больно и тяжело, но Петровичу как-то хорошо и покойно. Он половчее устраивается на стульях.
«Нет, думает он, не буду увольняться. Вот бюллетень закрою и порядок Петьку к себе напарником возьму, парень толковый, дело будет За науку спасибо скажет!» и Петрович улыбается, прикрыв глаза, этим нехитрым мыслям.
Стена
Стена была красного кирпича, местами выщербленная, в тёмно-зелёных пятнах обомшелой сырости. Она отгораживала один двор от другого, и трёхметровая высота её являлась серьёзным препятствием для желающего скрытно пробраться дворами, минуя оживлённые улицы. Вероятность того, что преступник, бежавший вчера из городской тюрьмы и теперь прятавшийся где-то в трущобах, попытается уйти из города этим путём, была невелика. Поэтому у основания стены лежал в кустах, кряхтя и чертыхаясь, выходивший в тираж агент по кличке Унылый, прозванный так за свою вечно постную физиономию.
Какое-то фатальное невезение мешало ему отличиться там, где другие загребали жар обеими и не только своими руками. Время от времени из-под носа у него уходили замечательные, жирные и блестящие золотом, как караси, преступники, головы которых оценивались в тысячи. Причём при обстоятельствах, когда для их поимки шевелить нужно было лишь указательным пальцем правой руки на спусковом крючке. Поэтому, вместо того, чтобы набивать карманы солидными фиолетовыми купюрами энного достоинства, приходилось два раза в месяц затыкать многоглотый рот скандальной семьи тощими пачками красненьких.
Всегда сопливые и голодные дети, вонючая кухня, где он проглатывал наскоро невкусную, приготовленную кое-как дрянь, хрустящие под ногами ночные тараканы, растрёпанная, пропахшая всеми миазмами дешёвой квартиры жена уложили множество морщин на его блёклое, невыразительное лицо средней руки служащего за двадцать лет сыскной суеты.
Голова преступника, ловимого сегодня, стоила тоже недёшево, даже, можно сказать, дорого 50 тысяч. Этой чести он удостоился за то, что возглавлял сверхсекретно-подпольную организацию каких-то анархистов-сепаратистов, «имевших целью ниспровержение установленного государственного порядка». Даже фотографии его не было в сыске так быстро он сбежал, и агентам раздали только особые приметы: высок, худощав, волосы рыжие, глаза голубые, правым слегка косит, на левой щеке шрам от сабельного удара.
«Точь-в-точь Рыжий, номер пятый, если бы не шрам и косоглазость», подумал тогда Унылый и наверняка приволок бы Рыжего в участок, не стой тот с ним рядом, плечом к плечу, при получении очередной порции внеочередной информации о сбежавшем преступнике.
IIБыло тихо. Робкая птаха занудно попискивала где-то рядом, и только после того, как Унылый запустил в неё окурком, она смылась, и тишину нарушал лишь врывавшийся клочками шум большой улицы.
Внезапно за стеной послышался хруст, как если бы выломали неплотно сидевший кирпич. Унылый насторожился, приник ухом к стене. Отчётливое поцарапы-вание указывало на то, что второй кирпич последует за первым.
Сердце агента застучало неровно, быстро, зашебурши-лось в такт выдираемому камню. Он привстал на четвереньки, зачем-то понюхал торчавший перед самым носом цветок одуванчика, пошарил по карманам. Пистолет был на месте, сталь наручников приятно охладила вспотевшие ладони. Затем он профессионально бесшумно прошёлся вдоль стены, прикладывая ухо через каждый шаг, пытаясь определить место, где лезет преступник. Явственно ощущалось, что тот ползёт вверх. Унылый, высчитав время и прикинув примерно, где он вылезет, встал, плотно прижавшись к стене, за небольшой выступ на расстоянии вытянутой руки от предполагаемого места приземления негодяя, с омерзением чувствуя, что сырость охватывает его спину от шеи до поясницы. Волосы на икрах приподнялись и, неприятно шурша о скверно выглаженные брюки, шевелились, как это всегда бывало с ним в минуты сильного возбуждения. Он весь напрягся, впившись глазами в гребень стены, волнивший неровно голубизну весеннего неба.