Возвращаться домой, думал он, обидно, тут уж рукой подать до площади, вон Невой тянет. Идти в чужой колонне, примазавшись, вроде бы нехорошо, стыдно. Карманов затосковал, он сразу почувствовал, как тускнеет, теряет смысл праздник. Да еще из головы не выходила та девочка. Он стоял спиной к какому-то дому, держа Петьку за ноги. Здесь гулял ветер. Они достигли уже того рубежа, где тротуар был перегорожен грузовиком и цепью милиционеров, где кончается вся эта кутерьма с шариками, гармошками, мороженым, накрытыми посреди панели столами, хождением взад-вперед и где колонны подтягиваются, ровняют ряды и демонстранты отделяются от праздношатающихся. Начиналось то, ради чего люди вышли из домов в этот день марш трудящихся.
И тут Карманов, взглянув вверх, обнаружил, что Петька ест пирожок.
Где ты взял пирожок? спросил Карманов.
Тётя дала, густым голосом сообщил Петька.
Какая еще тётя?
Это я дала ему пирожок, донеслось сверху. А что, нельзя?
Ну что тут можно-нельзя если он ел уже. Свесив светлые волосы вниз, на Карманова глядела женщина, недурная собой, прибранная к празднику, глядела, смеясь, не прочь познакомиться. Окно у нее было чисто вымыто, в верхней раме Карманов увидел черные стволы деревьев и белесое небо. Карманов смотрел на нее и молчал.
На площадь пойдете, демонстранты? спросила она, смеясь.
Не знаю. Потеряли мы своих. Вот стоим.
А свои это кто? Мамка?
Нет, сказал Карманов, коллектив. Случайно не видели, фабрика головных уборов?
Головных?..
А каких же еще, уловив в ее голосе иронию, обиделся Карманов.
Да я их не гляжу. Идут и идут Видела вот «Ленфильм», их я каждый год жду. Узнала этого Шурика. Как его фамилия-то, ну, такой блондин Дать, что ли, и тебе пирожок?
Не дожидаясь ответа, она ушла вглубь комнаты и вернулась с двумя пирожками на блюдце. Один дала Петьке, второй Карманову. Пирожки были теплые, сочные, с мясной и луковой начинкой, а также с перчиком. Карманов давно таких не ел.
Хорошие у тебя пирожки, сказал Карманов, жуя, сам не заметив, как перешел на «ты».
Да я и сама не дурна, сказала женщина и засмеялась. Ничего, вот придете домой, а мамка вам своих пирогов напекла.
Эту тему оставь, испуганно сказал Карманов и ссадил Петьку на тротуар. Не стоит Нашла о чем говорить. Не тронь, чего не знаешь.
По торопливости и испугу Карманова, женщина поняла, о чем идет речь и улыбку проглотила.
Тебе выше там, посмотри, может, увидишь: «Май-труд-мир» и сразу про уголь, без надежды попросил Карманов.
Женщина приподнялась на руках и посмотрела поверх колонн.
Нет, не вижу. Много чего понаписано. А большая у вас фабрика?
Большая. Человек пятьсот.
Ну, одним человеком меньше небольшая потеря. Они и не заметят.
Нельзя! Я правофланговый.
Сима! Симка! Слезь со стола! крикнула женщина, обернувшись в комнату.
Кто, дочка? спросил Карманов.
Да кошка.
Я пить хочу, сказал Петька.
Чего он у тебя пьёт?.. Небось, пепси-колу
Вот еще. Кипяченой воды дай.
А может, зайдете? Чаем угощу. Гляди он у тебя весь в шоколаде.
Вот уж, как и быть, не знаю, засмеялся Карманов. Мы ведь на площадь собрались. День солидарности Петька, пойдем на площадь?
Я чаю хочу.
Подымайтесь, сказала женщина как о деле решенном. Первая дверь налево.
Женщина, ее звали Лида, постукивая каблуками лакированных «лодочек», поспешно, но без суеты собирала на стол. В комнате стоял холодильник, далеко ходить было не надо. Она оказалась ниже ростом, чем можно было представить. Карманов наблюдал ее крепкую подвижную фигуру, ловкие движения рук, и она ему нравилась. Особенно в момент, когда она двумя ладонями собирала на затылке светлые пряди, а они вновь распадались.
А я не хожу, далеко мне, к Варшавскому. Завод ПТО имени Кирова знаешь? У меня тут своя солидарность Водку-то любишь?
По праздникам.
Рассказывай.
Да ей-богу! Ну, еще разве с премии.
На тогда, открывай.
Сидя на диване, спиною подпирая подушку, Карманов с удивлением обнаруживал себя между двух праздников. С одной стороны из угла комнаты гремел и декламировал телевизор по первой программе передавали Москву. С другой в открытое окно врывался натуральный, приправленный свежим ветром гомон улицы. Иногда с горчинкой табачного дыма под окном нет-нет, да и задерживался кто-то из любителей папирос. В середине же совершалось самое удивительное: молодая симпатичная женщина, будто давно ожидавшая их прихода, накрывала на стол, а Петька, развалившись на полу, словно был у себя дома, забавлялся с кошкой. И он, Карманов, вольготно сидел на диване, подпирая подушку, как если бы век здесь сидел.
Когда Лида вышла, Карманов сказал:
Может, пойдем, Петь? Ведь неудобно. А?.. До площади недалеко тут. А там к бабе, обедать.
Не, сказал Петька, не подняв головы. Не пойдем.
Карманову и самому не хотелось. Невольно следуя какому-то неясному своему желанию, он оглядел комнату. Всё ему нравилось.
Я горячее в духовку поставила, сказала Лида, вернувшись.
Да зря ты Кто мы тебе.
Гости, кто.
Таких гостей вон полна улица.
Мало ли Кого бог послал. Ему там виднее. Наливай, чего сидишь Давайте с праздником
Когда выпили, Карманов совсем успокоился. Ничего, думал он, тоже ведь, наверное, одной скучно. Бывает
Закусывай, не стесняйся, сказала Лида. Селедочка Оливье утром резала, свежий. Давай-ка, Петя, я тебе подложу С пирожком хочешь?
Тут она закрыла окно, и Карманов поразился возможности замкнуться от шумной, порядком поднадоевшей улицы и остаться втроем в уютном жилище. Еще больше эта наступившая перемена понравилась Петьке. Он с удовольствием управлялся с салатом, не забывая и пирожок. «А теща говорит аппетит плохой», вяло подумал Карманов.
Хорошо живешь, сказал он. Просторно.
Комната хорошая, не жалуюсь. В квартире еще двое соседей, евреечка с мальчиком и старичок. Люди культурные. Горячее подавать?
Подавай, усмехнулся Карманов и подошел к окну.
Вид был отсюда хороший. Многоцветный, охваченный пламенем кумача, поток людей описывал дугу, уходил под деревья. Газоны посвечивали легкой зеленью. В глубине парка, за черными переплетениями ветвей золотился шпиль. Стоять в окне было приятно Карманову. И там, за спиной, всё выходило приятно. Не к чему придраться, думал он. Будто сто лет знакомы. Не к чему. Чисто и вежливо. Ничего не скажешь. Может, судьба привела?..
Он размышлял и о том и об этом, забредая мыслью в самые деликатные темы и стыдливо отгоняя их от себя. Он снова вспомнил ту злую девочку с булавкой в руке, и уже подумал, что Лида, наверное, такой человек, которому можно будет доверить, что наболело, как вдруг малиновые и голубые цветы бросились ему в глаза.
Да вот же они! закричал он. Вон они, Петька!
Кто? спокойно спросила Лида.
Да наши! Он распахнул окно. Эй, Гурьян! Зинка!.. Где вас носило! А мы туда! Мы сюда!..
Карманова снизу увидели, удивились и тоже закричали ему:
Петрович! Петрович!
Петька, пальто надевай!
Ну, невидаль, пусть себе идут, сказала в глубине комнаты Лида. Навидаешься еще.
Нет уж, мы пойдем, Лида!.. бормотал Карманов, отпустив лицо, отчего оно дергалось беспрестанно, становясь то беспечным, то озабоченным. Всё-таки свои, неудобно Петька!.. Вы уж извините А мы туда, мы сюда!..
Он схватил макинтош и потащил Петьку к двери.
Вы, Лида, не сердитесь. День-то какой!.. Я ведь правофланговый.
Они выбежали из парадной и влетели прямо в гущу своей колонны. Со всех сторон сыпались какие-то вопросы и шуточки, но Карманову было не до них. Он обернулся. Лида высунулась в окно с Петькиными шарами.
А ну помаши тете! сказал он Петьке и сам помахал.
А шары мои где? спросил Петька.
А Лида вдруг напряглась вся и как крикнет полным голосом:
Дадим каждому трудящемуся по шапке, урра-а-а-а!..
«Психанула», подумал Карманов и покачал головой.
Петькина гроздь шаров проплыла низко над демонстрантами, а потом взмыла вверх и запуталась в дереве.
1970
Несостоявшееся свидание
рассказ
В августе тысяча девятьсот сорок первого года Нине Васильевне Строевой было всего восемнадцать лет. Вместе с другими сотрудницами гострудсберкассы ее отправили на рытье окопов в сельский район южнее Ленинграда, под Лугу.
Оказавшись на месте, женщины слегка растерялись, так как не ожидали увидеть здесь такой фронт работ. На огромном пространстве хлебного поля, уходя за границу видимости, тянулась вереница полуодетых людей, в основном женщин, судя по лифчикам и разноцветным косынкам. Растерянность новоприбывших перешла в тревогу, а тревога в страх, да такой, что лопата, которую выдали Нине, служила ей первое время не столько орудием труда, сколько чем-то вроде подпорки.
А что она, собственно, знала о войне? На вечеринках пела вместе со всеми: «Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него». При этом она всегда думала об однокласснике Коле Шапошникове, влюбившемся в ее подругу Эльвиру, и отомстить хотела, прежде всего, Эльвире. Коля сейчас дрался на фронте, Эльвира затерялась где-то на Украине, сама Нина стояла вот в длинной веренице женщин с лопатой в руках. А враг Врага она знала по газетам, преимущественно, по карикатурам, и поэтому он был для нее чем-то мифическим. Даже сейчас, соединившись в ее сознании с этой красивой сельской местностью, с березовыми перелесками и жарко желтеющим полем, враг не обрел конкретного человеческого облика, и, если бы из леса выполз огнедышащий змей или выбежал горбатый ящер на коротких ножках, Нина испугалась бы, но не удивилась.