1. Это положительно-ограниченное не дано все же сначала, а рождается обратным путем, нащупывается, хотя, собственно, только оно представляется материальным бытием не абстрактно, а в действительном смысле (слабость абстрактного] материализма, для которого материя дана просто заранее, хотя она лишь абстрактно заранее, след[овательно] только после на деле, в действительности, т. е. в развитии).
2. В эпоху Гегеля антитеза, отталкивание и диалектическое отрицание отрицания еще не выделились практически, наглядно. Поэтому у Гегеля нет ни будущего, ни различия между анархическим иреволюционным отрицанием. Этот момент развился позднее (в идеологии уже Штирнер, Ницше).
Абстрактно-революционное отрицание неизбежно должно перейти в столь же абстрактное утверждение, «позитивность». Ленин уже видел это!
Пример, конечно, Китай! Смотрите, как сочетается самое абсурдное отрицание культуры и всего «буржуазного» с бешеным национализмом и даже империализмом.
Но любопытный вопрос! Как [нрзб.] проследить изменение, протекающее в этих антитезах? Ибо тысячелетия рабства дают подъем абстрактного отрицания, но та новая «позитивность» и то новое рабство, которое из нее вытекает («добровольное»), уже шаг вперед, уже другое. Таковы все реставрации
Онтогносеология
Ad vocem Николай Гар
Ad vocem4 Николай Гартман и его решение вопроса теории познания. Вообще «реализм» подобного рода.
Бытие есть нечто объединяющее субъект и объект, и то и другое есть. Может ли это служить основой специально для обоснования возможности познания и для обоснования возможности взаимопонимания между объектами, как думает Гартман?
Действительно, и то и другое есть, но как бытие субъект и объект не могут представлять собой общее поле с точки зрения познания, это есть общность факта. Отсюда тенденция к отрицанию познания или, вернее, сознания вообще, сознательного своеобразия мысли, что ведет к современной амфиболии рефлексивных понятий, то есть к парадоксу: мысль есть факт, но сама мысль об этом есть все же мысль.
Другой и в самом деле убедительной основой для теории познания является то, что связывает субъект и объект не с точки зрения их фактичности, бытия, ибо в плоскости бытия их общность преграждается весьма ощутимой разницей между единством материальных объектов и единством духовного мира. Здесь будет царствовать Кант, и вы ничего не поделаете.
То, что связывает субъект и объект не с точки зрения бытия, есть разумное содержание, закономерность разума, которая есть и в материальном бытии, есть и в духовном. Субъект и объект тождественны только в одном отношении в отношении логоса. Вопрос заключается только в том, представляет ли это тождество фактическое тождество бытия или его нужно понимать именно как тождество в разуме, в разумном содержании. Первый путь есть путь объективного идеализма, путь Гегеля и всей классической немецкой философии. Здесь совершается ошибка, собственно говоря, близкая к ошибке Гартмана, вернее, ошибка последнего есть просто продолжение старого идеализма. Ошибка эта состоит в том, что тождество в разуме, в разумном содержании, в логосе действительности принимается за тождество объекта и субъекта в смысле бытия, в смысле фактическом. Гартман только обнажил, как, впрочем, это сделал уже Дюринг, эту софистическую основу идеализма.
Другой путь это признать, что разумное содержание есть только разумное содержание, только логос, закономерность, не само фактическое бытие, хотя она есть. Разница фактического бытия в его материальности. Разница между материей и ее законом, устройством, формой есть основа дальнейшего развития между объектом и субъектом. Существует тождество не между субъектом и объектом, а между логическим законом бытия, его разумностью и нашим разумом. Точнее говоря, наш разум есть повторение, концентрация, особое выражение разумности мира.
Обоснование возможности знания дано в нем самом. Мы не можем выскочить за пределы мысли это у Канта не ложно, и стремление преодолеть это со стороны современных иррационалистов есть совершенный вздор, который по-дурацки развивает именно ту амфиболию, которую Кант считал устраненной, а материализм преодолевает по-своему. Преодоление этой амфиболии Канта не в развитии ее на иррационалистический лад, не в фактизации сознания (подобно тому, как в старом варианте амфиболии реальный мир логизировался), а в том, что мы не можем мыслить иначе как посредством мышления, мы не можем, следовательно, определить закономерность мира иначе как закономерность, не можем понять разум иначе, кмаразумное содержание. Это тавтология, но спасительная. «Я мыслю следовательно, я существую». Если понимать это как вывод, будто мышление является самой природой моего существования здесь нет логической убедительности. «Я гуляю следовательно, я существую». Это тоже достаточное основание для констатирования факта существования. Но я мыслю, следовательно, у меня есть свойство констатировать факт моего существования, а гуляние не есть такое свойство. Оно нуждается в другом свойстве, которое и есть мышление. Если же у меня есть свойство не только быть, но и мыслить бытие, то «я мыслю, следовательно, бытие мыслимо». Мыслимость бытия есть его объективное свойство, и это объективное свойство мы можем вывести логически из того факта, что мы мыслим. И это единственный последний логический вывод в пределах логики, в пределах мысли. Дальше начинается простая жвачка. Если же вы скажете, что я мыслю, быть может, не имея данных о том, что бытие мыслимо, то ответ ясен: само сомнение в возможности знания, мышления есть мысль, есть знание.
Обоснование возможности знания дано в нем самом. Мы не можем выскочить за пределы мысли это у Канта не ложно, и стремление преодолеть это со стороны современных иррационалистов есть совершенный вздор, который по-дурацки развивает именно ту амфиболию, которую Кант считал устраненной, а материализм преодолевает по-своему. Преодоление этой амфиболии Канта не в развитии ее на иррационалистический лад, не в фактизации сознания (подобно тому, как в старом варианте амфиболии реальный мир логизировался), а в том, что мы не можем мыслить иначе как посредством мышления, мы не можем, следовательно, определить закономерность мира иначе как закономерность, не можем понять разум иначе, кмаразумное содержание. Это тавтология, но спасительная. «Я мыслю следовательно, я существую». Если понимать это как вывод, будто мышление является самой природой моего существования здесь нет логической убедительности. «Я гуляю следовательно, я существую». Это тоже достаточное основание для констатирования факта существования. Но я мыслю, следовательно, у меня есть свойство констатировать факт моего существования, а гуляние не есть такое свойство. Оно нуждается в другом свойстве, которое и есть мышление. Если же у меня есть свойство не только быть, но и мыслить бытие, то «я мыслю, следовательно, бытие мыслимо». Мыслимость бытия есть его объективное свойство, и это объективное свойство мы можем вывести логически из того факта, что мы мыслим. И это единственный последний логический вывод в пределах логики, в пределах мысли. Дальше начинается простая жвачка. Если же вы скажете, что я мыслю, быть может, не имея данных о том, что бытие мыслимо, то ответ ясен: само сомнение в возможности знания, мышления есть мысль, есть знание.
Выскочить из мысли нельзя так же, как нельзя выскочить из факта. Вот где уместно соображение о том, что мысль есть, как и бытие. Но она есть как мысль, следовательно, бытие мыслимо. Во всем этом есть элемент старой онтологии, старого тождества бытия и мышления, но как уже указывалось выше с той разницей, что бытие и мышление тождественны не в бытии, не фактически, а в логосе, в разумном содержании того и другого, в бытии же они различны и грань между ними есть.
Здесь можно вспомнить Ленина, его мысль о том, что разница между объективным и субъективным не чрезмерна.
Вопрос заключается в том, не переносится ли, таким образом, затруднение с границы между сознанием и бытием на границу между материальным бытием и его разумным, логическим содержанием, или, если хотите, формой? Но это решается легче, ибо проклятая пропасть субъективного мира и внешней реальности позади. Здесь мы целиком в области объективного или, вернее, в той области, где объективная мыслимость без затруднений переходит в субъективную мысль как в смысле исторического развития, так и в смысле объективного содержания. Этот вопрос решается так, как его решали еще натурфилософы Возрождения против Аристотеля.
К проблеме «априорного»
Неполная индукция, n + 1 как скептическое доказательство того, что в природе вещей нет причинности, нет вообще ничего из наших закономерных понятий и что все сводится к ее более или менее приблизительному описанию, более удачному выбору слов
Действительно, индукция есть потенциально бесконечный, всегда неполный ряд. Но законченность наших суждений покоится на переходе из количества в качество, на актуальной совокупности, на бесконечном, которое дано сразу. Не прерывается ли бесконечный ряд, не «сосчитан» ли он в каждом пункте. Не является ли каждая из его величин сама по себе пределом бесконечного ряда? Если перенести это понимание в область индукции, то не прерывается ли непрерывное течение опыта законченным синтезом везде, где мы можем прийти к определенным выводам?
Эти законченно синтетические моменты индуктивного ряда прерогативные инстанции Бэкона, и на них основано наше познание как целое, начиная с познания качества.
Кант и Фихте перенесли актуально-бесконечное в мир нашего сознания, сделав его априорным, но все вокруг нас есть актуально-бесконечное, каждое качество, каждая «суть бытия», как говорит Аристотель.
Разница между эмпирическим познанием и «априорным» есть, но это разница объективная, разница между «средним членом» ряда и прерогативной инстанцией как пределом. В известном смысле и эта разница относительна ведь каждая величина есть предел. Но это должно привести нас лишь к тому, что существуют классические величины определенного порядка.