В русской литературе выведен целый ряд персонажей, принадлежавших к цензурному ведомству и «прославившихся» своими подвигами на избранном поприще. В своем неизбывном рвении цензоры всех времен постоянно рождали анекдоты, и знание их, как видно из некрасовского отрывка (см. далее «Прекрасная партия»), всегда входило в «джентльменский набор» более или менее образованного российского читателя. Особенно доставалось А. И Красовскому (см. Перечень цензоров), ставшему буквально фольклорным героем символом цензурного идиотизма. Он, что называется, благодаря ряду эпизодов «попал в анекдот», приобрел устойчивую репутацию «человека с дикими понятиями, фанатика и вместе лицемера, всю жизнь, сколько мог, гасившего просвещение»[16].
П. А. Вяземский, столкнувшись с его придирками, писал в письме А. И. Тургеневу 7 декабря 1822 г.: «Жаль мне, что я не в Петербурге: право, ударил бы Красовского в щеку До́лжно бить цензоров до того, что никто за миллионы и за Андреевские (ленты. А. Б.) не пойдет в цензора»[17].
Его имя стало нарицательным, синонимом цензорской тупости. В 1823 г. он запретил для публикации в журнале «Сын Отечества» «Романс с французского» А. Константинова. Издатель журнала Н. И. Греч предполагал напечатать его в номере, выход которого приходился на дни великого поста. Красовский советовал: «Сии стихи приличнее будет напечатать в номерах 18 или 19-м Сына Отечества. Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы Он дал им дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая француза-рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который дается от простоты и чистого усердия к нему и его читателям». Но более всего его «прославили» замечания на полях рукописи стихотворения «Стансов к Элизе» поэта Валентина Николаевича Олина (17901841), вольно переведенные из поэмы Вальтера Скотта «Замок Литтелькельт»: в 1822 г. он запретил их публикацию за «безнравственность» и «как противные духу христианства». Вот лишь некоторые перлы Красовского: 1) «Улыбку уст твоих небесную ловить». Красовский: «Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку ее назвать небесною». 2) «И поняла, чего душа моя искала». Красовский: «Надобно объяснить, чего именно, ибо здесь дело идет о душе». 3) «Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд дороже для меня вниманья всей вселенной». Красовский: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно». 4) «О, как бы я желал пустынных стран в тиши, Безвестный близ тебя к блаженству приучаться». Красовский: «Таких мыслей никогда рассевать не до́лжно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины». 5) «У ног твоих порой для песней лиру строить». Красовский: «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины». 6) «И на груди твоей главу мою покоить» Красовский: «Стих чрезвычайно сладострастный!», и т. д. Несчастный Олин пробовал, было, опротестовать это решение, подав жалобу на С.-Петербургский цензурный комитет, приложив замечания Красовского, но она была отвергнута, доводы Красовского признаны были вполне «законными», поскольку «чтение Стансов к Элизе могло бы возбудить в читателях, особенно молодых, нечистые чувствования, которые, как известно, запрещаются седьмою заповедью Такое чтение должно произвести большой соблазн, особенно в страстную неделю, в которую автор уже сии коротенькие стихи хотел распустить по получении позволения цензуры на напечатание их»[18]
Красовский стал со временем удобной мишенью не только для современников; он удостоился и посмертной славы, его имя встречается и в произведениях второй половины XIX начала ХХ вв. Более того, о нем вспомнили даже в конце ХХ в.: Юрий Нагибин в рассказе «Страдания цензора Красовского» (Юность. 1988. 4), В. Пикуль в очерке «Полезнее всего запретить» (Пикуль В. С. Исторические миниатюры. Т. I. М., 1991. С. 411420). Вместе с тем, как считает современный автор, «забылись добрые и важные его дела», которыми он занимался, будучи деятельным сотрудником Императорской публичной библиотеки на протяжение 30-летия (18131844)[19].
Красовский стал со временем удобной мишенью не только для современников; он удостоился и посмертной славы, его имя встречается и в произведениях второй половины XIX начала ХХ вв. Более того, о нем вспомнили даже в конце ХХ в.: Юрий Нагибин в рассказе «Страдания цензора Красовского» (Юность. 1988. 4), В. Пикуль в очерке «Полезнее всего запретить» (Пикуль В. С. Исторические миниатюры. Т. I. М., 1991. С. 411420). Вместе с тем, как считает современный автор, «забылись добрые и важные его дела», которыми он занимался, будучи деятельным сотрудником Императорской публичной библиотеки на протяжение 30-летия (18131844)[19].
* * *«Моровой полосой» назвал эпоху Николая I А. И. Герцен, основавший впервые в России вольную типографию, независимую от цензуры; понятно, за ее пределами в Лондоне в 1853 г.
Напуганный восстанием 14 декабря, сопровождавшим его вступление на престол, Николай все свое 30-летнее царствование с глубоким подозрением, переходящим в ненависть, относился к печатному слову и его деятелям. Одно из первых его распоряжений касалось пересмотра прежнего цензурного устава 1804 г., показавшегося ему чересчур либеральным. В начале 1825 г. он отдает распоряжение «О скорейшем приведении и окончании дел об устройстве цензуры». Дело было поручено адмиралу А. С. Шишкову, министру народного просвещения и поэту, ярому стороннику архаики и противнику «карамзинистов». Кстати, он был ненавистником всех иностранных слов в русском языке: именно ему приписываются анекдотические предложения заменить галоши мокроступами, кий шаропихом и т. п. К июню 1826 г. он сочинил цензурный устав, который в обществе тотчас же получил название «чугунного»: он не оставлял вообще никаких надежд[20].
10 июня 1826 г. новый цензурный устав был «высочайше» утвержден, что означало не только пресечение выпуска в свет сколько-нибудь «вольных» сочинений, но и прямое правительственное вторжение в намерения авторов и сам литературный процесс. Адмирал перестарался: к счастью, устав показался чересчур жестоким не только верноподданному окружению Николая, выражавшему сомнение в его эффективности, но и самому государю. В ноябре того же года он соглашается на пересмотр устава. Исследователь замечает по этому поводу: «В стране, где все было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное: явочным порядком комитет приступил к пересмотру устава»[21].
На практике «шишковский» устав так и не вошел в действие, хотя, понятно, действия цензуры были ужесточены. К 1828 г. разработан был новый устав, в котором пересмотрены и несколько смягчены статьи и параграфы предыдущего, хотя он и остался очень жестким. Но еще бо́льшую роль, чем статьи устава, играли негласные, в том числе «Высочайшие» распоряжения, проводимые через III отделение во главе с А. Х. Бенкендорфом. Цензурным уставом 1828 г. создаются Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения и сеть подчинявшихся ему местных цензурных комитетов. За действиями цензуры наблюдали III отделение и сам император. В 30-е годы закрывается ряд журналов («Московский телеграф» Н. А. Полевого, «Телескоп» Н. И. Надеждина за публикацию знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева), конфискован и уничтожен ряд книг. Окончательно печать и литература были терроризированы в 1848 г. в связи с прокатившейся по странам Западной Европы волной революционных выступлений и подавлением Николаем восстания в Венгрии. Началась «эпоха цензурного террора», или «мрачного семилетия»: такие названия она получила в позднейшей литературе. В то время было создано тайное ведомство, доселе невиданное и настолько тайное, что оно даже не имело имени, и называлось по дате своего учреждения «Комитетом 2 апреля 1848 г.» или, по имени первого своего руководителя, графа Бутурлина, «Бутурлинским комитетом». Главная его цель заключалась в том, чтобы держать в постоянном страхе самих цензоров, ибо каждая из пропущенных ими книг, журналов и газет должна была проходить повторную цензуру, или сверхцензуру. Такая практика была заимствована позднее большевиками, когда последующую, репрессивную цензуру стали осуществлять органы тайной политической полиции (да и вообще мы найдем здесь массу перекличек см. 2-й раздел). Даже официальный историограф николаевского царствования вынужден был задать такой вопрос: «Спрашивается: каким образом могла существовать при таких условиях какая бы то ни было печать? Кончилось тем, что даже государь получил, по неведению комитета, так сказать, выговор от этого учреждения (имеется в виду случай, когда одна газетная заметка об уличном происшествии, лично одобренная предварительно самим императором, не была пропущена в печать комитетом. А. Б.)»[22].