Но, запрещая вольное книгопечатание, робкие правительства не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей. Кто в часы безумия не щадит бога, тот в часы памяти и рассудка не пощадит незаконной власти. Не бояйся громов всесильного смеется висилице. Для того-то вольность мыслей правительствам страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец прострет дерзкую, но мощную и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ее личину и покров и обнажит ее состав. Всяк узрит бренные его ноги, всяк возвратит к себе данную им ему подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на тумане мнений восседает, если престол ее на искренности любви общего блага возник, не утвердится ли паче, когда основание его будет явно, не возлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию довольно его собственного основания: в опорах и контрфорсах ему нужды нет. Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочные тверди ему нужны. Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны; тогда все плевелы, тогда все изблевании смрадность свою возвратят на извергателя их; а истина пребудет всегда чиста и беловидна. Кто возмущает словом (да назовем так в угодность власти все твердые размышления, на истине основанные, власти противные), есть такой же безумец, как и хулу глаголя на Бога. Буде власть шествует стезею, ей назначенной, то не возмутится от пустого звука клеветы, яко же господь сил не тревожится хуление! Но горе ей, если в жадности своей ломит правду. Тогда и едина мысль твердости ее тревожит; глагол истины ее сокрушит, деяние мужества ее развеет.
Личность, но язвительная личность, есть обида. Личность в истине столь же дозволительна, как и самая истина. Если ослепленный судия судит в неправду и защитник невинности издаст в свет его коварный приговор, если он покажет его ухищрение и неправду, то будет сие личность, но дозволенная; если он его назовет судиею наемным, ложным, глупым, есть личность, но дозволить можно. Если же называть его станет наименованиями смрадными и бранными словами поносить, как на рынках употребительно, то сие есть личность, но язвительная и недозволенная. Но не правительства дело вступаться за судию, хотя он поносился и в правом деле. Не судия да будет в том истец, но оскорбленное лице. Судия же пред светом и пред поставившим его судиею да оправдается едиными делами[30]. Тако долженствует судить о личности. Она наказания достойна, но в печатании более пользы устроит, а вреда мало. Когда все будет в порядке, когда решения будут в законе, когда закон основан будет на истине и заклеплется удручение, тогда разве, тогда личность может сделать разврат. Скажем нечто о благонравии и сколько слова ему вредят.
Сочинения любострастные, исполненные похотливыми начертаниями, дышущие развратом, коего все листы и строки стрекательною наготою зияют, вредны для юношей и незрелых чувств. Распламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковые сочинения могут быть вредны; но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, не бы были торгующие своею красотою.
В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим раскрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвою и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще болезни. И так ценсура да останется на торговых девок, до произведений же, развратного хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно даст сочинителю венец или употребит листы на обвертки.
Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра, так и выпускаемому в мир сочинению ценсор ни славы не даст, ни бесславия. Завеса поднялась, взоры всех устремились к действованию; нравится плещут, не нравится стучат и свищут. Оставь глупое на волю суждения общего: оно тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом умрут они и не воскреснут вовеки. Но если мы признали бесполезность ценсуры или паче ее вред в царстве науки, то познаем обширную и беспредельную пользу вольности печатания. Доказательства сему, кажется, не нужны. Если свободно всякому мыслить и мысли свои объявлять всем беспрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикрытое убийство убийством. Убоятся все злые строгого взора истины. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил, на дне лежащий, мутится и тмит прозрачность вод.
Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра, так и выпускаемому в мир сочинению ценсор ни славы не даст, ни бесславия. Завеса поднялась, взоры всех устремились к действованию; нравится плещут, не нравится стучат и свищут. Оставь глупое на волю суждения общего: оно тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом умрут они и не воскреснут вовеки. Но если мы признали бесполезность ценсуры или паче ее вред в царстве науки, то познаем обширную и беспредельную пользу вольности печатания. Доказательства сему, кажется, не нужны. Если свободно всякому мыслить и мысли свои объявлять всем беспрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истина не затмится. Не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикрытое убийство убийством. Убоятся все злые строгого взора истины. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил, на дне лежащий, мутится и тмит прозрачность вод.
Прощаяся со мною, порицатель ценсуры дал мне небольшую тетрадку. Если, читатель, ты нескучлив, то читай, что перед тобою лежит. Если же бы случилось, что ты сам принадлежишь к ценсурному комитету, то загни лист и скачи мимо.
Печатается по тексту: Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность / Изд. подготовил А. В. Западов. СПб.: Наука, 1992. (Литературные памятники.) Впервые: отдельное издание. СПб., 1790.
Александр Николаевич Радищев (17491802) писатель, публицист.
Радищев напечатал «Путешествие» в собственной типографии. До нашего времени дошло не более 14 экземпляров; остальные были конфискованы и уничтожены (сводку материалов см.: Западов А. В. История создания «Путешествия из Петербурга в Москву» и «Вольности» // Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. С. 475623). По словам секретаря императрицы А. В. Храповицкого, Екатерина II «сказывать изволила, что он бунтовщик, хуже Пугачева». Приговор к смертной казни заменен был 10 годами ссылки в сибирский острог Илим Тобольской губернии.
Публикуемая глава «Торжок» первое в отечественной литературе сочинение, содержащее острую критику правительственных законов о цензуре и действий управ благочиния, на которые возложен был предварительный контроль над всеми произведениями, готовящимися к печати (см. об этом во вступит. заметке к настоящему разделу). Гневная филиппика писателя заканчивается «Кратким повествованием о происхождении ценсуры» (оно опущено в нашем издании), историко-публицистическим трактатом, первым опять-таки в нашей литературе опытом исследования истории цензуры. Хотя и направлен он преимущественно против древних жрецов и католического духовенства, выступить с развернутой критикой русской церковной цензуры писатель все-таки не решился в трактате отчетливо просматриваются российские аллюзии. Так, приводя текст буллы папы Александра VI (1501), предписавшей сжечь «все печатные книги, в которых что-либо содержится противное кафолическому исповеданию», Радищев восклицает: «О! Вы, ценсуру учреждающие, вспомните, что можете сравниться с папою Александром VI». Завершается трактат невыполненным (если не считать публикуемого текста) обещанием: «Что в России с ценсурою происходило, узнаете в другом месте», и такой юмористической концовкой: «А теперь, не производя ценсуры над почтовыми лошадьми, я поспешно отправился в путь». По мнению исследователя, «в работе над историческим очерком о цензуре Радищев изучил множество источников и, в конечном счете, создал такой очерк истории цензуры, который обилием фактического материала превосходит соответствующие статьи Энциклопедии Дидро, Словаря Бейля и других справочных изданий XVIIXVIII вв.» (Западов А. В. Указ. соч. С. 663).
Г. Р. Державин
На птичку
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту;
А ей твердят: Пой, птичка, пой!
Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 196. Впервые: альманах «Памятник отечественных муз» (СПб., 1827. С. 107). Относится к периоду пребывания Державина статс-секретарем Екатерины II. Близко познакомившись с нравами двора, поэт «не мог и не хотел писать больше од в честь владычицы киргизской, то есть в духе Фелицы» (с. 407). Это четверостишие можно понять и в более широком контексте в качестве характеристики угнетенного положения любого подневольного творца.