Мысль металась бестолково-заполошным зайцем и, цепляясь за разрозненные картинки, извлекала их из недалёкого минувшего извлекала их, подобных звеньям раскуроченной цепи, то поодиночке, а то и сразу целыми горстями. Однако складываться в последовательную конструкцию эти звенья не желали. Картинки путались, разбрызгивались и тонули во второстепенных деталях, во всепьянейших испарениях нездоровой реальности.
По истечении то ли восьми, то ли девяти дней Чуб добрался-таки до родной станицы Динской. И грязный, усталый, без чемодана (если верить памяти, подаренного мимоходом зацеписто-многоречивым цыганам, чтобы отцепились), с лицом, заросшим жидкой от недоедания рыжей щетиной, и замирающим от счастья сердцем, он поднялся на полузабытое крыльцо родительской хаты, всё более проясняя затаённую в подсознании мысль о том, что теперь-то наконец удастся по-человечески выпить.
Денег у него, разумеется, не осталось, потому как их никогда в достаточном количестве не случается. Но друзья на то и друзья, чтобы выручать, когда потребность обрисуется в нечастый свой полный рост и он неукоснительно пил ещё примерно около недели. Вокруг мелькали знакомые, полузнакомые и окончательно уже неведомые лица раскрасневшихся от самогона девок и парней. И не требовалось ничего делать. И размышлять ни о чём не возникало необходимости. Хорошо!
Впрочем, теперь-то как раз ему было не особенно хорошо. И вспоминать о прошедшем казалось не очень приятно, хотя и не слишком удивительно. Дембель примерно таким и представлялся Чубу всё то время, пока он нёс постылую солдатскую службу. Разве только значительно веселее.
Но жена?
Гадость, а не мысль.
Нет-нет, о подобном он даже думать не собирался. Отродясь являлся человеком холостым и абсолютно никакого матримониального наклонения в своей обозримой личной жизни не предполагал!
Это недоразумение, и оно должно разрешиться.
Берегись бед, пока их нет, хрипло сказал Чуб своей трудноразличимой тени на полу. Но как уберечься от того, что недоступно моему пониманию?
Потом немного подумал и, представив себя собственной тенью, ответил:
На всякий час не убережёшься. Грех он не по лесу ходит, падла. Это добро надо искать, что клад, а худо всегда под рукой.
А ведь в самом деле, с чего это вдруг он взял, будто недоразумение обязательно должно разрешиться в безущербную сторону? А вдруг всё не так, как ему мнится? Вдруг это вообще никакое не недоразумение?
От подобного у кого угодно расколется голова. Или как минимум закаруселит и перемкнётся половиной своих внутренних контактов. Но у Чуба не раскололась, не закаруселила и не перемкнулась. Просто он ощущал непонятную одеревенелость в мозговых изгибинах. Да ещё глаза слезились от табачного дыма.
И всё же что-то неясное заставляло его колебаться вокруг собственного отрицания. Тщета незапланированных умственных усилий доставляла муку, грозившую вот-вот развернуться в реальную загогулину наподобие мыслительного геморроя или ещё чего похуже.
Паскудное самочувствие, конечно, может оправдать многое, но лишь до вразумительных пределов человеческого воображения. А далее своего понимания Чуб, как любая нормальная личность, шагать остерегался.
Память не торопилась подсказывать ничего конкретного. Мелькали, правда, по пьяни неопределённые женские лица с косо напомаженными ртами, раззявленными от безглуздого смеха. Но и только. И никаких больше образов из коловерти минувшего не выковыривалось. Это было похоже на дураковину малопонятного смысла. Или на болезненный сон хмельного сознания; хотя, разумеется, Чуб вполне внятно ощущал, что не спит. К великому своему огорчению, он также отдавал себе ясный отчёт в том, что снова лечь и уснуть дабы спрятаться от хмурой действительности не удастся даже на короткий срок, ведь ни мать, ни отец не дозволят ему подобной вольности.
До армии всё-таки жить было легче. Да и в армии тоже. Не сразу, разумеется, а после того как он обрёл статус старослужащего О, если бы хоть ненадолго вернуться в прошлое! Или в себя прежнего беззаботного, полного густой радости нечаянного существования Жаль, что время движется вперёд. Лучше бы оно стояло на месте.
***
Всё, что существует в мире, можно найти и распознать усилием мысли. Однако в том-то и дело, что сейчас усилия Чуба тратились вхолостую: сознание то стопорилось, то проскальзывало на ровном месте, как если бы неведомые злоумышленники за ночь вытянули из его головы львиную долю приводных ремней и шестерёнок, необходимых для умственной деятельности.
Паскудное самочувствие, конечно, может оправдать многое, но лишь до вразумительных пределов человеческого воображения. А далее своего понимания Чуб, как любая нормальная личность, шагать остерегался.
Память не торопилась подсказывать ничего конкретного. Мелькали, правда, по пьяни неопределённые женские лица с косо напомаженными ртами, раззявленными от безглуздого смеха. Но и только. И никаких больше образов из коловерти минувшего не выковыривалось. Это было похоже на дураковину малопонятного смысла. Или на болезненный сон хмельного сознания; хотя, разумеется, Чуб вполне внятно ощущал, что не спит. К великому своему огорчению, он также отдавал себе ясный отчёт в том, что снова лечь и уснуть дабы спрятаться от хмурой действительности не удастся даже на короткий срок, ведь ни мать, ни отец не дозволят ему подобной вольности.
До армии всё-таки жить было легче. Да и в армии тоже. Не сразу, разумеется, а после того как он обрёл статус старослужащего О, если бы хоть ненадолго вернуться в прошлое! Или в себя прежнего беззаботного, полного густой радости нечаянного существования Жаль, что время движется вперёд. Лучше бы оно стояло на месте.
***
Всё, что существует в мире, можно найти и распознать усилием мысли. Однако в том-то и дело, что сейчас усилия Чуба тратились вхолостую: сознание то стопорилось, то проскальзывало на ровном месте, как если бы неведомые злоумышленники за ночь вытянули из его головы львиную долю приводных ремней и шестерёнок, необходимых для умственной деятельности.
Уличный зной явственно сочился сквозь щели между рассохшимися оконными створками. Пространство в комнате постепенно накалялось, дыша подозрительностью и замешательством.
Чуб затушил об пол окурок и, поднявшись с постели, запоздало зевнул. С неравномерно колеблющимся сердцем постоял несколько секунд подле кровати, разглядывая неподвижными глазами воображаемую мошкару, невесомо мельтешившую в воздухе. Затем как был, в одних заношенных солдатских трусах босоногой развальцой прошлёпал к двери: открыв её, шагнул в проём и направился в большую комнату. Там хлопотала, накрывая на стол, неожиданная деваха с длинными, чуть полноватыми мослами, округлой попкой и выдающимся бюстом. Нечто знакомое почудилось в её мягком лице и всех прочих внешних формах, туго вырисовывавшихся под куцым домашним халатом (тот был из бледно-зелёной ткани, густо усеянной ромашками, колокольчиками и какими-то тревожными закорючинами, от которых у Чуба едва не закружилась голова).
Ты кто? быстро спросил он, охрипнув от кажущегося недостатка воздуха.
Маша, стыдливо ответила деваха, повернувшись к нему всем телом. Посмотрела на Чуба коровьими глазами и улыбнулась.
Невозможно было воспринять её взгляд спокойно.
Чего уставилась? набычился он. На мне узоров нет, чтобы разглядывать, разинув рот, будто картину. Думаешь, ты наисамая ловкая пройда, и я про тебя ничего сообразить не сумею?
Ну вот ещё, улыбка на её губах приуменьшилась. Ничего такого я не думаю.
А тогда зачем же ты вообще вот это всё? Откуда тебя нелёгкая угораздила? Какого рожна подтыкиваешься куда не звали?
Да разве я подтыкиваюсь? всколыхнула плечами деваха. Не понимаю, что ты говоришь такое! И почему не звали? Или ты сегодня не в настроении, Коленька, потому что с похмелья?
При чём тут похмелье? Не веди со мной игру! Я с тобой тут шутки шутковать не собираюсь и тебе не советую!
Была охота шутки шутковать. Зачем это мне? Не веду я с тобой никакой игры, успокойся.
А по-моему, очень даже ведёшь. Ишь, объявилась. Думаешь, ухватила благоприятный случай? Чёрта с два! А ну, давай-ка мне без уловок! Не уклоняйся в сторону, рассказывай про себя!
Да что рассказывать-то, что рассказывать? Вот глупый. Ты ведь и сам всё знаешь не хуже меня.
После этих слов она снова всколыхнула плечами и неожиданно легко упорхнула на кухню: нервно загремела там посудой, переговариваясь о чём-то с матерью.
Ма-а-аш-ш-ша-а-а, медленно повторил Чуб, силясь угнаться сопротивлявшимся умом за звуками своего голоса. По всей видимости, это серьёзно. Ма-а-аш-ш-ша да не на-а-аш-ш-ша-а-а
Тут определённо было над чем посмеяться. Но только со стороны. Ибо изнутри ситуации смеяться не возникало совершенно никакого желания.
Он уже в который раз потёр ладонями лицо, словно эти настойчивые движения могли отвлечь от душевного зуда. Но раздражённое умонастроение ни на грамм не уменьшилось. Напротив, острая щетина, торчавшая из щёк и подбородка, добавила Чубу неприятное чувство как если б он вдруг нащупал в нескромной близости от себя отрастающие признаки постороннего человека нездоровой ориентации.