Эти вопросы не давали покоя. Если я не могу ответить на них, то кто может? Возможно, историки, но лишь после того, как откроют советские архивы, участники событий напишут мемуары, а несколько поколений ученых будут исследовать и анализировать данные. Многие детали, без сомнения, выйдут на свет в будущем. Любой, сделавший поспешные выводы, будет не прав по многим пунктам.
Но даже обладая более полной информацией, историки будущего вряд ли придут к единому выводу о значении перемен. Спорим же мы до сих пор о причинах заката и крушения Римской империи не говоря уже об истоках Первой мировой войны. Подобные судьбоносные сдвиги всегда порождали множество толкований.
Окончательные ответы дать невозможно, но вопросы не теряют своего значения хотя бы в том плане, что ответы на них помогли бы нам строить отношения с явившимися на свет государствами.
Однако не эти утилитарные соображения не давали покоя, здесь была тайна, которую, как я считал, я должен понять, но не мог. Каждая загадка является вызовом, а столь значимая для моей жизни и работы, была больше, чем вызовом: я был обязан ее решить. Чего же стоит моя жизнь, посвященная пониманию Советского Союза, если я не способен понять его краха?
* * *Если бы Советский Союз был просто последним местом моей дипломатической карьеры, я бы, наверное, иначе на все смотрел, но большая часть моей взрослой жизни была прямо или косвенно связана с Советским Союзом.
Многие живо интересуются страной своих предков, и это понятно. Но у меня не было подобной причины, которая объясняла бы давнюю любовь к русской культуре. Первые Мэтлоки переехали в Северную Америку из Дербишира, Англия. Это были квакеры, искавшие религиозную свободу К моменту моего рождения в Гринсборо, в Северной Каролине, в 1929 году семья уже не помнила, как долго мы там живем, а мои деды не могли с точностью сказать, английские у нас корни или шотландско-ирландские. Они уже не были квакерами, хотя у нас оставались квакеры среди родственников.
Период моего взросления пришелся на 1930-е и 1940-е годы, и не могу сказать, чтобы в ту пору я соприкасался непосредственно с иностранными культурами. Тем не менее я увлекался иностранными языками и пытался немного выучить русский язык самостоятельно. Но в Гринсборо не оказалось никого, кто мог мне объяснить произношение слов, так что я даже алфавит не смог выучить.
В 1946 году я поступил в университет Дюк, но русский там не преподавали, а мой интерес к этому языку возрос после того, как я прочел в переводе Констанции Гарнетт «Преступление и наказание» Достоевского. Эта книга овладела моими мыслями, воображением и чувствами, как никакая другая.
Впоследствии, когда русский включили в программу обучения в Дюке, я записался на первый курс. Мы с Ребеккой поженились до возвращения на последний курс, и мы оба стали изучать русскую историю и литературу. В то время в Дюке было не много таких курсов, но качество преподавания восполняло ограниченность программы. Джон Кэртис, преподававший историю, рассказывал нам о нюансах исторического развития России, не подтасовывая фактов и не пытаясь их приспособить к конкретной теории или национальным особенностям. Том Уиннер, впервые занявшийся преподаванием, учил нас русскому языку и литературе с таким воодушевлением, что мы слушали его, раскрыв рот. Это он познакомил меня не только с Россией. Его диссертация была на тему казахского фольклора и я помогал ему вычитывать окончательный текст. Так я узнал о трагической судьбе казахов под игом советского колониализма, эта тема со временем основательно заняла меня.
В 1950 году мы с Ребеккой решили поступить в аспирантуру и готовиться к преподаванию в колледже или к дипломатической службе может быть, к тому и другому. После окончания Института русских исследований при Колумбийском университете и преподавания русского языка и литературы в колледже Дартмут, я в 1956 году поступил на дипломатическую службу.
Мне поручили составлять сводки развития событий в Советском Союзе. Я был разочарован, так как рассчитывал служить заграницей, на самом же деле мне посчастливилось, что я получил такое задание. У меня были более широкие академические знания о Советском Союзе, чем у многих дипломатов со стажем, приписанных к отделу, поэтому моя работа там привела к быстрому продвижению по службе и хорошей репутации среди специалистов по СССР. Проведя два года в Австрии и Германии, в сентябре 1961 года я наконец приехал в американское посольство в Москве, через тринадцать лет после того, как впервые записался на курс русского языка в Дюке.
Только начиналась хрущевская «оттепель», и в «стене», отделявшей советских граждан от иностранных дипломатов, появились трещины. Мы с Ребеккой намеревались выбраться из дипломатического гетто и общаться с советскими людьми, но, конечно, в той мере, чтобы не подвергать их опасности. Мы старались встречаться с русскими самыми различными путями, но как правило после знакомства в поезде или, к примеру, в ресторане, люди исчезали, иногда извинившись, что не смогут больше встретиться, а как правило без объяснений. Ясно, что КГБ предупреждало наших знакомых о нежелательности встреч с нами.
Общение было возможно только по двум направлениям. Во-первых, мы стали приглашать американских и других иностранных студентов из советских университетов (это было самое начало обмена студентами) к нам домой на неофициальные вечера; познакомившись с ними, мы предлагали им привести с собой советских друзей. Приходившие к нам советские студенты были либо информаторами, либо политическими нонконформистами, ставшими впоследствии диссидентами. Последние, как правило, вычисляли первых, и мы быстро научились исключать наиболее очевидных стукачей.
Мы выяснили также, что советским деятелям культуры, отправляющимся в командировку в Штаты, разрешено встречаться с нами до и после поездки и что видным американцам, приезжающим в Москву по обмену, разрешено встречаться со своими советскими коллегами. Это позволило нам встречаться с писателями и учеными и принимать их у себя во время визита Роберта Фроста в 1962 году.
Ко времени нашего отъезда из Москвы через два года мы уже были знакомы с несколькими десятками людей в том числе с писателями, художниками, театральными режиссерами, многие из которых стали нашими друзьями на всю жизнь. Я побывал в четырнадцати из пятнадцати советских республик, а наша семья, в которой было трое детей, пополнилась еще двумя детьми, один из которых родился в московской больнице.
Следующие семь лет мы провели в Африке, но не потому, что Госдепартамент не считался с незнанием региона и языков. Я сам попросил командировать меня в Африку, так как хотел присутствовать при формировании новых наций из распадающихся колониальных империй. Я понимал, что Советский Союз сам был империей, и чувствовал, что события, происходившие в Африке в 1960-е годы, могут когда-то стать актуальными для Советского Союза. Кроме того, советское руководство намеревалось извлечь выгоду из развала Британской и Французской империй. Было интересно наблюдать попытки Советов повлиять на зарождающиеся нации.
Нас направили сначала в Гану, затем в Занзибар, затем нашим основным местом пребывания стала Танзания, где в то время ощущалось растущее советское влияние. Я поставил перед собой задачу узнать побольше советских граждан, отправленных в эти страны в качестве дипломатов, журналистов или учителей. Большая их часть, как я выяснил, приехала туда, чтобы избежать, хотя бы на время, контроля Советов над их жизнями. Многие были недовольны и у них не складывались тесные отношения с африканцами. Я докладывал в Вашингтон, что их присутствие больше напоминало прививку от коммунизма, чем распространение идеологической инфекции.
В 1970-е годы я возобновил работу, непосредственно связанную с Советским Союзом, сначала в качестве начальника отдела Советского Союза в Государственном департаменте в Вашингтоне, затем в качестве заместителя главы нашего посольства в Москве. Это был период ослабления напряженности, и отношения стали проще, чем в 1960-е. Но свободы в них ни в коем случае не было. КГБ по-прежнему старалось ограничить наши отношения с советскими гражданами, и только наиболее смелые (такие, как поэт Андрей Вознесенский и его жена писательница Зоя Богуславская) готовы были регулярно встречаться с нами. И тем не менее, круг наших знакомых постоянно расширятся вплоть до нашего отъезда в Соединенные Штаты в 1978 году.
В 1981 году нас вновь отправили в Москву, на этот раз, чтобы возглавить посольство после инаугурации президента Рональда Рейгана. Мы прожили в Москве почти год, а затем осенью приехал ставленник Рейгана Артур Хартман. Это был период большого накала в советско-американских отношениях: за год до этого Советы вторглись в Афганистан, сенат отказался ратифицировать договор по ограничению стратегических вооружений (ОСВ-2) и обмен мнениями принял ожесточенный характер. Тем не менее поразительное количество друзей было радо общаться с нами.