* * *
Небо стало больше, орнамент низких звёзд усложнился, в нём возникли новые мерцающие узоры, туманности и млечные мазки, когда он, поднявшись по ступеням, прошёл на женскую половину, в комнату, где с новорождённым лежала его жена. В комнате было темно. Лишь в небольшое ночное оконце, в которое от ветра стучала ветка тутовника, и лились серебристые струи полноликой луны, слабо освещало опочивальню.
Гобзало, ты пришёлРада тебе, он услышал её слабый, но ясный голос. Зажги свечу. Мы хотим с Танка видеть тебя. Как там родственникигости как? Всего ли хватает?..
Конечно. Забудь об этом. Ты как сама?
Дрожь прошла по лицу Гобзало, сердце замерло, в горле перехватило дыхание. Уж слишком слаб, был голос любимой.
Мариам! Зачем молчишь? Как ты, родная? Тяжело тебе?
Всё хорошо. За меня не волнуйся. Как ты? с усилием выдавила она. Почему не зажжёшь свечу?
Сейчас, сейчас
Он торопливо защёлкал огнивом. В маленькой комнате ожил слабый, но стойкий кинжальный лепесток свечи и желтушный свет наполнил опочивальню, бросая причудливые тени на закопчённое оконце, на лицо женщины и ребенка.
Гобзало, подошёл ближе, и, наклонившись, пытливо всмотрелся в родные лица.
Правда, хорош? прошептала Мариам, вся трепеща в ожидании вердикта мужа, глядя на его суровое, замкнутое лицо.
Она держала спящего младенца с левой стороны, в ревностном отдалении, и не позволяла отцу дотрагиваться до него.
Да, клянусь Аллахом, в нём есть что-то особенное, розовея шрамами, прошептал он, задумчиво всматриваясь в сморщенное личико своего дитя.
Взгляд отца выражал то же сосредоточенное внимание, радость и терпкую гордость, как и взгляд Мариам.
Ай, молодец! ДжигитОрёл тихо роняя слова, как свинцовые пули, продолжал Гобзало. Дай срок, расправит крылья и полетит.
Иншалла. Бисмилах, бисмилах с торжествующей кротостью ответила она. Так и будет. Посмотри, как он похож на тебя. Ай-е! Не трогай! Пусть спит.
Гобзало отдёрнул руку и тёмными, как чёрно-фиолетовая ночь, глазами изучал младенца, покуда Мариам ревниво не прошептала:
Уф, Алла!..Что у тебя за привычка скверная за всё руками хвататься. Ведь можешь потревожить его сон! Она осторожно приподнялась на локте, и подбила круче подушку под своей спиной.
На стене вырезались вытянутые и неподвижные тени двух склонившихся голов: похожих на горбоносые профили орла и орлицы, склонившихся над своим птенцом. В большой голове «орла» жила странная, мучительная, но в то же время радостная дума. Глаза, не мигая, смотрели на младенца, и под этим пристальным взглядом, тот, казалось, становился больше и светлее, и мнимые крылышки его начинали топорщиться, расправляться и трепетать бесшумным трепетанием. А всё окружающее выбеленная стена, покрытая у потолочных балок копотью, сундук, ковёр и даже сама Мариам, всё это сливалось в одну ровную серую массу, без очертаний, без теней, без света. И чудилось обожженному, изрубцованному лишениями и потерями воину, что он вдруг услышал чистый, незамутнённый родниковый голос, из того чудного, прекрасного и светлого мира, где он когда-то жил и откуда был навеки изгнан войной.
Волла-ги! Там не знают страха преследования, не ведают о грязи и смертоубийственной бойне, о слепо-жестокой схватке Добра и Зла; замешанной на крови, лютой ненависти и религиозной вражде. Там не знают о муках и страданиях человека, попавшего в раскалённые клещи судьбы, исколотого штыками, исклёванного издевательствами и избиваемого плетьми палачей. Там чисто, радостно и светло, и всё это чистое, нашло приют в душе этого маленького, только, что народившегося на Божий свет, человека, которого, он мюршид Гобзало, любил больше жизни и готов был ради него на всё! К запаху слезившегося воска, шедшему от свечи, примешивался неуловимый сладкий аромат женского молока, и чудилось испытанному воину-гази, как прикасаются к его сыну дорогие пальцы, которые он так любил целовать, и хотел бы целовать по одному и так долго, пока смерть не сомкнёт его уста навсегда, своим неумолимым и беспощадным предначертанием.
Сердце моё, он крепко стиснул ладонями её скулы, приблизил лицо к лицу. Береги сына. Береги Танка, как зеницу ока! Он наше бессмертие. Он продолжатель моего рода.
«О чём ты говоришь, муж?! Всё сделаю, не терзай свою душу», прочитал он в её преданных глазах. Гобзало разжал тиски своих твёрдых ладоней. А она, оторвавшись от душных подушек, припала к нему, уложив голову на выпуклые, полукружья мужниной груди, приникла к нему, словно вросла в него всем своим существом.
Так они моча сидели, точно боялись разбить чистый хрусталь доверительной тишины. От её слабого, нежного дыхания и выпитой бузы у него слегка кружилась голова. Мариам будто бы зажигала в нём угасшие светильники, давно минувших летИ он, благодарный, в полной власти жены, на время утратив волю и имя, состоявший из её горячего шёпота и нежных прикосновений, странствуя в таинственном, создаваемом ею пространстве, крепче прижал дорогую жену.
Мариам притихла, словно притаилась, ещё сильнее прилепилась к его груди, и сердце её трепетало от радости и неизъяснимой тревоги. Ещё минуту назад у неё хватало сил скрывать от мужа своё чувство, но теперь, когда лицо Гобзало было рядом, когда она чувствовала его обжигающее дыхание, всё затаённое вырвалось наружу, и она с глубоким вздохом взглянула на него благодарными, любящими глазами.
Непостижимая сила, как прежде, влекла их друг к другу, и в одном чувстве, в одном порыве, помимо воли, их губы слились. И не было бы, верно, конца их ласкам, если бы спящий рядом «джигит», не закряхтел и не напомнил о себе требовательно и по-мужски.
Родители встрепенулись. Подобно чете орлов, услышавших голодный зов птенца, слетелись к гнезду. Их раскрасневшиеся лица осветили улыбки. Мариам по-матерински нежно, но сноровисто подхватила сына и положила его на руки отцу. И кроха-джигит тут же окончательно смахнул сон и улыбнулся ему своими чёрными глазёнками-бусинками! Воллай лазун! Здорово странно почувствовал себя мюршид ГобзалоДа, он много раз держал на руках своих любимых белок Хадижат и Патимат, когда они были такими же, не больше сапога, но дочки не в счётАй-е! Другое, совсем особенное чувство испытал теперь Гобзало. И оно было прекрасным, до слёз
Давай его мне, Мариам привычно скользнула рукой в глубокий разрез рубахи, приспособленной для кормления ребёнка, и её правая, пока еще не опустошенная грудь, отяжелевшая от молока, легла и заполнила её ладонь целиком. Кроха не мало сумняшеся, тут же ухватился за неё и вскоре снова заснул, так и не оторвав своих розовых губёнок, от торчащего, как набухшая почка, соска.
Гобзало во время кормления сына стоял за спиной жены, приобняв её плечи. И она, управившись со своей миссией, счастливо откинула голову назад, и прижалась тёплой щекой к его склонённому лбу. Он снова отчётливо почувствовал запах материнского молока, этот сладко-кислый аромат, а потом все старые и родные с детства аварские запахи: огня, дыма, земли, жира, крови, пота и полной дикости, которую он, конечно же, не мог осознать
Ты куда? она беспокойно скользнула взглядом по его лицу. В её агатовых блестящих зрачках отражался двоящийся оранжевый лепесток оплывшей свечи.
Гобзало не ответил, только провёл рукой по лбу, и ещё теснее сдвинулись его нахмуренные чёрные брови.
Сейчас буду, уже у порога хрипло обронил он.
Дверь хлопнула за его спиной, и обострённый слух Мариам сразу уловил множество различных шумов и голосов в доме.
Из прихожей на двор, слышалось тяжёлое шлёпанье свекрови, во след ей летел ворчливый клёкот отца Гобзало
Внизу, под оконцем шушукались её старшие дочки: быть может, радовались рождению младшего братца Танка, а может, их занимали танцы и песни, или бесхитростная весёлая игра, что зовётся в аварских аулах «бакиде рахьин». Это состязание в лиричности, в остроумии, в умении быстро найти нужное словцо вот, что такое эта игра.
А у ворот буйволятника, угнездившись рядком на старой сухой колоде, захмелевшие от споров повитухи, глушили одна другую треском голосов, ни дать ни взять, как стая галок, не поделивших меж собою баранью кость
Хай, хайВсё слышала Мариам, всё ясно могла представить, что творилось вокругНо, оставшись с младенцем одна, она не в силах была разделить ни веселья игр молодых, где быстрые стрелы их чёрных, сверкающих глаз пронзали друг друга в огненных танцахНи поддержать разговоров о хозяйстве, о детях, о баранте опытных женщин, решительно ничего. Радость рождения долгожданного сына, омрачал скорый отъезд Гобзало. Хужа Алла! Как боялась она за него, как стонало и обливалось кровью сердце!..Её жутко пугал этот отъезд. Дурное предчувствие угнетало душу. Пугала её и новая жизнь, пришедшая в ДагестанДавила могильной плитой неизвестность. Ах-вах иту! Какие будут заведены порядки в горах?
Что ждать от этих неверных урусов, которыми горянки пугают своих детей? Что ждать от их всесильного Белого Царя, с которым полвека бились горцы Кавказа? Бились насмерть под предводительством трёх имамов и проиграли. В аулах болтают разное про Царяговорят в своём Петербурге, он разъезжает на огнедышащем железном коне, вооружённый до зубов, в окружении свирепых батыров. Каждый день, он только и делает, что рубит головы неугодным, пьёт из их черепов кровь, других садит на кол. И ещё говорят, что ест он только нечистых свиней и собак, водит дружбу с шайтаном, а спит в огромном серебряном сундуке, под одеялом из золотых монет!Уф, АллаХолодно ему, наверное? Можно ли всему этому верить?..