«В диалектическом материализме, писал Адорно в поздних комментариях, Беньямина привлекало не столько теоретическое содержание, сколько надежда на властную, общественно одобренную форму высказывания», «нужда в авторитете в виде коллективной легитимности», «вовсе не чуждой» его другу56. Позднейшее неприятие Адорно брехтовской концепции вмешивающегося в политику искусства была предвосхищена сомнениями в отношении Беньямина57.
Адорно описывал «умиротворение мифа» как «собственно тему философии Беньямина»58. Его философский подход опирался на экзистенциальные категории «примирения», «спасения», «надежды» и «отчаяния», центральная значимость которых, очевидная хотя бы из его работ о Кафке, не подвергается сомнению; при этом политические, материальные и даже литературные контексты работ Беньямина отступают на второй план по отношению к данным категориям. Рассуждения Адорно расставили ориентиры таким образом, что следы, оставленные отношениями Беньямина с Брехтом, в их пространство невозможно было включить:
Таким образом, сердцевина философии Беньямина идея спасения умерших как возмещение загубленной жизни через завершение её собственной овеществлённости, вплоть до ступени неорганического59.
Если Шолем считал Брехта виновником любых проявлений материализма в творчестве Беньямина, то Адорно приписывал его влиянию примитивное и, с его точки зрения, негодное применение этих методологических принципов22.
Противоречия постепенно выходили наружу. Петер фон Газельберг передает высказанное Адорно около 1932 года суждение, где уже различим скепсис, но пока нет агрессии: «Под влиянием Брехта Беньямин делает только глупости»60. Открытый спор начался в 1934 году с призыва вернуться на общую почву, примечательно поставленного в скобки. Адорно писал, что не смог «заглушить серьезнейшие опасения относительно отдельных Ваших публикаций (впервые с тех пор, как мы сблизились)». Он продолжал:
Надеюсь, Вы не заподозрите меня в неподобающем вмешательстве, если я признаюсь, что весь комплекс спорных вопросов связан с фигурой Брехта и с Вашим к нему доверием и что он тем самым затрагивает и принципиальные вопросы материалистической диалектики, такие как понятие потребительской стоимости, за которыми я сейчас (как и ранее) не могу признать центральную роль61.
Адорно надеялся, что «с началом работы над Парижскими пассажами» сложности отступят, и работа Беньямина пойдет «без оглядки на атеизм Брехта»62, но это оказалось лишь иллюзией. В дальнейшем Адорно неоднократно повторял свои сомнения относительно «Берты», как он называл Брехта, «и её труппы»63 примерно в таких выражениях:
Просто я думаю, что будет настоящей бедой, если Брехт окажет какое-либо влияние на эту работу (говорю это без предубеждения к Брехту, но здесь и именно здесь, уже находится предел), в равной степени я буду считать несчастьем, если будут сделаны какие-либо уступки по отношению к Институту64.
То, что Адорно говорил о своих опасениях с Максом Хоркхаймером, директором Института, подтверждается сообщением последнего:
Я уже обсуждал это с Беньямином. Он полностью отвергает предположение, что содержание его трактата как-либо связано с Брехтом. Я разъяснил ему на примере нескольких мест в тексте обоснованность моих, а также Ваших, возражений. Он ещё поработает над этим до начала перевода65.
Лишь после смерти Беньямина, впервые в разговоре со своим учеником Рольфом Тидеманном, Адорно открыто высказал неприязнь, и его тогдашнему высказыванию было суждено стать предметом яростного спора. Он заявил, что Беньямин написал эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», как он сам говорил Адорно, «чтобы радикальностью превзойти Брехта, внушавшего ему страх»23. В Frankfurter Rundschau [Франкфуртское обозрение] от 6 марта 1968 года Адорно подтвердил сказанное им Тидеманну, но только частично: «Я ясно помню слова Беньямина, что Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости должно было превзойти Брехта в радикализме»66. Однако Адорно не упомянул о страхе Беньямина перед Брехтом24. А история взаимоотношений Беньямина и Брехта во всех подробностях красноречиво свидетельствует об обратном: они были свободны от страха. Адорно дошел до заведомого искажения фактов, как показывает следующее высказывание о Беньямине: «Когда он писал работы, не связанные напрямую с Брехтом, он показывал их мне, а не Брехту от того не приходилось ждать ничего хорошего»25. Даже там, где Адорно признавал «дружбу», он все же подчеркивал дистанцию:
В зрелом Беньямине были меньше всего заметны надменность или стремление к доминированию. Его характеризовала предельная и исключительно совершенно очаровательная вежливость В этом он напоминал Брехта; без этого качества дружба между ними вряд ли продлилась бы долго67.
Мнение Адорно о важности Брехта для Беньямина недвусмысленно выражено молчанием: в основных работах о Беньямине имя Брехта едва упомянуто. Эта лакуна вовсе не случайна и не может быть объяснена только тем, что творчество Беньямина получает, в основном, философское осмысление. Адорно, достопочтенному издателю и «уготованному судьбой толкователю трудов Беньямина», как и Шолему, так и не было дано непредвзятое, адекватное понимание дружбы Беньямина и Брехта68.
Зигфрид Кракауэр и Эрнст Блох еще больше дистанцировались от этой дружбы. Их ехидные и насмешливые суждения дошли до нас в частных письмах, не предназначенных для публикации. Послушав, как Беньямин рассказывал о своих отношениях с Брехтом, Блох написал Кракауэру (возможно, летом или ранней осенью 1929 года):
Сегодня я провел два часа с Беньямином, он опять совершенно невозможен. [Плохая] погода долго не продержалась. Я почти добился того, чтобы он выразил, в чём заключены чары, наложенные на него Брехтом. Он не имеет никакого представления об их, в конечном счете, абсолютно личных причинах. Такая зачарованность возникала и в других известных мне случаях, сейчас это Брехт (а когда-то был Клее) 26.
Около 1930 года Блох, говоря об участии в проекте журнала Krise und Kritik [Кризис и критика], называл «созвучие александрийского гения Беньямина и плебейского гения Брехта» «безмерно забавным»69. Через несколько лет, 5 июля 1934 года, Кракауэр написал Блоху в похожем тоне:
Беньямин рассказал мне о своей переписке с Вами. Он уехал в Данию навестить своего бога, и Гамлет воспользовался бы случаем сказать несколько слов об этой парочке. Кстати, Verlag fьr Sexualpolitik теперь открылось и в Копенгагене 27.
До 1933 года в Берлине Кракауэр очень резко поспорил с Беньямином «о его рабски-мазохистском отношении к Брехту»70, о чем он в 1965 году упомянул в письме Шолему. Замечания Кракауэра намекали на слухи о зависимости Беньямина от Брехта или даже подчинении ему, причем в гомо-эротическом духе. Эта интерпретация была близка упрекам Шолема и Адорно. Психологизирующие высказывания Блоха и Кракауэра, похоже, заходят намного дальше, чем изыски Адорно и Шолема. Однако их необходимо оценивать в контексте тесного дружеского круга, для которого они были предназначены. Адорно и Шолем обнародовали свои суждения в середине шестидесятых, и обсуждение дружбы Беньямина и Брехта долгое время находилось под влиянием их трактовок. Блох и Кракауэр, с другой стороны, при жизни высказывались частным образом, и их утверждения оказали намного меньшее воздействие. Кроме того, ехидные наблюдения в письмах Кракауэра и Блоха, ставшие известными только посмертно, имели совсем другой резонанс, чем суждения об интеллектуальной зависимости, сделанные близкими друзьями Шолемом и Адорно, которые ретроспективно дискредитировали Беньямина, хотя пытались его защитить.
Гюнтер Андерс (Штерн, троюродный брат Беньямина и первый муж Ханны Арендт), был одним из немногих современников и коллег мужского пола, высказывавших проницательные и непредвзятые суждения об этой дружбе. Андерс, знавший Брехта с конца двадцатых годов, причислял Беньямина, наряду с Карлом Коршем, Фритцем Штернбергом и Альфредом Дёблином, к своим «артистически или интеллектуально независимым друзьям»71. В мемуарах «Берт Брехт», где Брехт описан как «образцово вежливый человек», он вспоминал:
Содержание разговоров (например, с Беньямином), даже споров, временами становилось просто взрывоопасным, но их непосвящённым случайным свидетелям могло бы показаться, что два джентльмена выполняют конфуцианский ритуал72.
Восприятие Андерсом этого церемониального поведения не только как выражения любезности, но и как проявления дистанции, вызванной различиями между ними, подтверждается более поздним отрывком, описывающим их общение с определенным недоумением:
Я видел вместе обоих, Брехта и Беньямина, всего несколько раз в Берлине до 1933 года. По прошествии более пятидесяти пяти лет я не помню, о чем шла речь, зато отлично помню, что Беньямин понимал Брехта намного лучше, чем Брехт Беньямина. Беньямин поднаторел в литературном анализе; хоть энтузиазм Брехта и бил ключом, он не привык к сложности мысли ВБ. Их «дружба» была, так сказать, асимметричной. Я не мог понять её. Кроме того, интерес Беньямина на протяжении десятилетий так сильно был сосредоточен на Франции и французской литературе, что в разговоре а говорили мы много он постоянно переходил на тему Парижа, даже если отправная тема была совершенно иной. Для Брехта, напротив, Франция и французская культура были малозначимы в этом он стоял особняком в послевоенной немецкой литературе. (И наоборот, важную для Брехта англо-саксонскую литературу Беньямин оставлял без внимания.) Если бы мне не было доподлинно известно, что эти двое, следовавшие настолько разными путями и настолько разные по стилю и социальному происхождению, были так близко связаны между собой если бы этот факт был только слухом, я бы в это нипочем не поверил73.