Сказал также, что наука ныне определенно знает: первым уколом заводят чип по кровотоку к сердцу, вторым закрепляют его на гландах. Чип у сердца местоположение твое указывает и распознает, как дышишь ты ровно или взволнованно. А от гландов пишут все наши разговоры. Утверждал Савелий, что каждого из нас власть выслеживает. «Сидишь, говорил, ты, Маруся, на скамейке у подъезда, семечки грызешь, а они тебя насквозь видят и все твои разговоры, к примеру, против повышения цен записывают. И дельце по крупицам на тебя и каждого такого шибко умного оформляют, сортируя, кто доволен ими, а кто иезуит. Или хоть, говорит, возьми меня. Захотел я об обидах каких на власть доложить в посольство американское, а они уже на прицеле меня держат и знают, чем я дышу и о чем помышляю».
Вот я, Тиша, и взволнована за его жизнь такую прогрессистскую. Да еще если его потащат на уколы эти, будь они неладные. Всегда ему больше всех надо молодо-зелено. А как спрячут его куда подальше горе какое нам будет. И во всем этом война виноватая. Была бы дружба, и не было бы меж государствами никаких эпидемий. Легко бы жили и не тужили. И Савелий, глядишь, смиреннее бы стал. По посольствам бы не ходил.
Кончаю писанину эту писать, а на душе-то кошки скребут и тревога точит. Приободрил, правда, ты меня, про жениха сказав. Возгорелась я было, чего уж греха-то таить, но будь теперь что будет, как Бог решит. А решит положительно, значит, будет мне с кем в веселье жизнь домаивать.
А так ничего-то от жизни веселого у нас не осталось, одни болезни да расстройства от скукоты. Когда ж радостью-то делиться меж собой будем? Иль время наше ушло, и жизнь чужая застучалась в наши двери?
А Савелий тебе бы и привет передал, не будь он делами занятый.
И я твоему словечку ангельскому всегда радешенька. Пиши, если что».
Чувства благодарные к сестренке я испытал и подумал после письма такого, какой брат мой Савелий грамотный во всем, хоть и строптивый. Не чета нам, законопослушным да глас Божий внемлющим
Смутное время
Запись 3
Ходить каждый божий день с метлой по двору, а потом остаток дня пребывать в глубоких раздумьях, сидя дома с любимой собакой, полезное жизненное кредо. Сочетание физического труда с умственным не каждому смертному доступно.
Требования к Прасковье своей наконец я поубавил. Собака все же. С ее беспокойных и шаловливых лап я наконец снял надоевшие ей до чертиков варежки. Да и более веская причина была моя благожеланная любовь к эпистолярии. Теперь, когда болезнь к новому жанру в моей жизни превратилась, скажем так, в сумасбродную потребность, мало того, в любовь, то и необходимость в собачьей тирании иссякла во мне. Ее провокационные телодвижения теперь уже не доставляли мне раздражения всякого психологического порядка, а вызывали небывалый подъем вдохновения. Обоюдная чесотка теперь меня не доставала, а стимулировала с новой силой к творческим и философским изыскам. Мы стали жить в еще большем согласии и как бы дополнять запросы друг друга. Любви в наших отношениях заметно прибавилось. Прасковья продолжала неистово взвизгивать, непрерывно тарабаня по уху когтями задних лап, а я получал флюиды ее неистовости и разгонял с вдохновением свои творческие порывы.
Теперь вспоминал я о былом, когда заглядывал под лохматые белые брови Прасковьи и видел там зажигательные и преданные глаза. Вот так же, как она сейчас, так и мы с моей милой сестренкой Марусей обнимали своими взглядами брата нашего Савельюшку. Тогда, на заре девяностых, он бесновался в радостном порыве. Уж больно брат был горяч, почувствовав запах революции. Он зажигательно кричал о ней, а мы с сестренкой не могли понять где «красные», где «белые». По его словам, в стране творилось что-то невообразимое, светлое и торжественное, как утренняя заря. А мы сидели восторженными пеньками за одним столом и глядели в большое окно. Однако вокруг не находили ничего подобного. Все было обыденно и безо всякой движухи. Все так же матерился во дворе местный дворник, мой коллега. Все так же, как и пять лет назад, рвали друг дружке нервы соседки со второго этажа, деля общественную сковородку на кухне. Даже кузик на дичке-яблоне так же весело щебетал, как и в прошлом году, хоть и был это, возможно, уже внук того, что тогда прилетал. И речка в пойме текла все так же широко и привольно. И только Савелий не унимался:
В краевом совете депутатов взашей вышвырнули отпетого ретрограда и горбачевца. Мы на митинге сковырнули эту плесень, и теперь открыт путь туда, куда нам хочется. А хочется нам всем сытно есть и сладко спать. И хоть ретрограда мы заменили на авантюриста, но это уже наша победа, кровная. Любые мошенники теперь будут работать на нас. А мы им не позволим народ так просто дурачить потому, что мы уже повзрослели и теперь не лыком шиты. Настала пора заставить любую сволочь плясать под нашу дудку! А потом придет время и их искореним.
Очень сильно он тогда разбивался, стуча громко кулаком о стол, накрытый Марусей по случаю ее именин. Потом братишка опрокидывал стограммовый стакан с самогоном, а Марусенька ублажала его с вилочки соленым огурчиком.
Поначалу-то за трапезой этой мы стоймя стояли: Савелий обозвал наш скромный стол фуршетом. Мол, положено по этикету в таких случаях кушать стоя. А когда стали ноги затекать да наклоняться за закуской спины устали, тогда только и сели. Объявили при этом нашему дорогому прогрессисту, что дюже уморительно нам с такими изысканными традициями связываться. Как ни крути, мы же не в Кремле, чтоб корчить из себя дипломатов. А по мне так и двор мести не порочно, и кушанья отведывать, сидя за столом, тоже не зазорно, а вот переживать за политику до дрожи в теле лишь здоровью вредить. Да и мало ли из-за нее попрятано людей в сумасшедших домах говорят, уйма.
Хозяйка наша, именинница Марусенька, была доброй и хлебосольной. И стол ее праздничный был такой же: уставлен мелкими блюдцами с золочеными ободками по краям с солеными огурчиками, помидорчиками, соленой капусткой и даже солеными крепкими и красивыми груздями. Хлебница была наполнена серым хлебом, резанным треугольничками. А вишенкой на торте было блюдечко с дольками сала. Стопки и фужеры мудреные или хрустальные у Маруси не признавались пили из маленьких граненых стаканчиков. Все было и без того ажурно и прилично.
Собрались мы тогда в узком семейном кругу.
Жужжали наперебой и несли всякую восторженную чушь, какая и несется обычно в исполнении взрослых недорослей. А компания наша была разночинная.
В начале тех революционных лет Савелию, энергичному, живому, как в поле колос на ветру, было двадцать пять годков. Он, знамо, интеллигент помощник мастера в ЖЭКе.
Брат Митрий соль рабочего класса, высококвалифицированный специалист на оборонном заводе гнул трубки для авиации на станке. К тому же был он общественником профоргом цеха. Митрий считался самым обеспеченным среди нас: получал довольствие не меньше министра. Хоть он гордость рабочую и имел, но жил богато, как буржуй. И Бог ему судья. А уж мы-то с Марусей совсем сирые и неприметные, но профессию свою уважали больше жизни. Она, милая, тянула лямку своего дела на почте, посылки терпеливо перебирая, и тоже за гордость это почитала. Вся наша семейная компания была трудолюбивой и любящей друг дружку, хотя в сердцах, случалось, и поплевывали злорадно в родственные души. Всякое бывало, на то и близкие люди. А как порой без зависти или острастки-то?
У Савелия шевелюра была пышная, русая и свешивалась на глаза. Он привычно откидывал этот чуб, а тот вновь ползком возвращался восвояси и закрывал ему объективную реальность. Для него борьба с чубом стала привычной. Привычка вещь обыденная, но вредная. Особенно для окружающих: все отвлекаются от разговора, пропуская мимо ушей главное, и внимают только его жестам.
А что творится в крае с нашей администрацией? продолжал митинговать в застолье Савелий, а глаза его карие светились красным заревом революционного пожара. Скинули старую горбачевщину, мыслил он всегда не фамилиями, а метафорами и образами. Теперь взошли на пьедестал те же, но перекрашенные. Воры однозначные, но все же есть в этом смысл: своя рубашка ближе к телу. Ныне они на мировую цивилизацию устремленные. И будем теперь мы рынки международные осваивать
Тут встрепенулся Митрий. Глаза его, за последнее время уставшие и помутневшие, тоже озарились. Всегда он был весь такой из себя уверенный, громоздкий и отчасти даже солидный и представительный.
Хоть и перевели меня временно сторожем на ведомственную стройку по причине отсутствия надобности в трубках, но унынию предаваться не достойно, солидно ведал он. Главное, открытыми глазами теперь будем смотреть на жизнь, на власть и поддерживать Савелия. Пусть их тормошит. Посмотрим, как она, власть-то, запоет, когда народ зрить в корень будет.