Шофер хлопает дверцей и обходит пустой автобус, унося свои бумажки в диспетчерскую.
На следующий вечер он устроился в зале ожидания, за стеклом у дверей.
Четвертый вечер он стоит в галерее, даже не загасив сигареты при появлении аэропортовского автобуса.
На пятый вечер автобус опоздал почти на час.
По утрам он продолжал обход городка дворцовый парк, костел, несколько баров, в которых хорошо обсыхать после бесконечной мороси. Оформил пропуск в бассейн.
Обшарил оба книжных магазина. Купил зеленый сборник Бродского, изданный в Риге. Но строки плохо складывались в стихи. И даже слова в строки
Засыпал поздно.
Потом он начал каждый день менять место из-за суеверия. Один вечер ждал в пристанционном кафе, у окна, через которое хорошо видно выходящих из автобуса. Потом в универмаге, но там слишком сильные лампы, а снаружи темнело, и приходилось стоять вплотную к стеклянной стене. Два раза в сквере с другой стороны площади. В конце концов остановился на кафе. И удобно, и законный повод: кофе с молоком.
И наконец, на одиннадцатый день, стоя в кафе и грея ладони о кружку, он увидел ее куртку в окне автобуса. Как бы не торопясь, спокойно, он подошел к двери автобуса, именно в тот момент подошел, когда на ступеньках появилась она, и он успел подставить руку. Длинная горячая ладонь, незнакомое лицо, настороженный взгляд женщина ступает на асфальт, говорит по-литовски что-то вежливо-благодарственное и торопливо удаляется.
Возвращаясь домой, он неожиданно для себя делает крюк и выходит на торговую площадь. Морось, начавшаяся с обеда, перешла в косой дождь. Редкие силуэты с зонтиками вдоль освещенных витрин. На огромной ели посреди площади раскачиваются новогодние лампочки. Единственное, что этот город выставил для меня, думает он и заходит в бар. В полутемном лабиринте за стойкой барменша варит кофе и отмеряет ему коньяк. Он пристраивает куртку и шапку на персональной вешалке у столика, делает первый глоток коньяка и закуривает. Он спокоен. Он чувствует, как жарко его лицу, но это от дождя и ветра. Слава богу, ему уже давно не двадцать лет.
Обзор невелик: угол стойки с барменшей и две такие же ниши со столиками в этой части лабиринта. В ближайшей нише светловолосая девушка вполоборота к нему, ее спутник сейчас разговаривает с барменшей. Девушка неторопливо, по-домашнему выворачивает полу влажной шубки, чтобы просохла, берет со стола высокий стакан с красным вином, трогает губами стеклянный край, отпивает, и он сомнамбулически повторяет этот жест но коньяк не вино, он сделал слишком большой глоток. Сухой ожог во рту он студит горячим кофе, на пару минут влажнеют глаза. И как же нежно течет свет настольной лампы по ее скулам! Голым локтем девушки он ощущает жесткость столешницы, спиной ласку бархатного валика кресла. Слегка поплыв под тихую музыку магнитофона за стойкой, он впитывает влажное движение ее зрачка, вдох-выдох ее, скользящий холодным шелком по чисто вымытой коже плеч и груди.
Он не сразу понял, отчего так тупо, так больно заломило внутри Он слишком расслабился. Он подставился: только что девушка глянула в сторону своего спутника, и вот этот-то взгляд он непроизвольно принял в себя, заглотил, как нерасчетливый глоток коньяка, взгляд счастливой и владеющей своим счастьем, отделенной им от мира и им же соединенной с миром женщины.
И он заторопился на улицу. Темнота раскачивалась и гудела в деревьях. По глухой улочке он шел, ослепленной ветром, и длинная улочка оказалась неожиданно короткой. Под его ногами деревянный настил мола. Ветер уперся в грудь. Грохот наката обхватил его справа и слева, вздыбленное черное море ревело в лицо. Неподвижный мол как будто раскачивался, ветер сдирал, стаскивал его с настила. И вот такой он был: крутящийся под ветром, с лицом, залепленным дождем и грохотом. Почему-то один. Почему-то здесь И хоть закричи. Хоть завой
О господи, сколько патетики! ежился он, возвращаясь налегке. Ветер выдул хмельную обиду.
Промок и задубел он так, что даже быстрый шаг не согревал. Улочка была черна и непомерно, бесконечно длинна. Ветер гнал его, прижимая мокрые брюки к ногам. Одна забота горячий душ и сухая постель. А впереди уже светились огни, и косматая ель с пустой площади махала ему разноцветными лампочками.
«Вот скромная приморская страна».
«Вот скромная приморская страна».
Автобусы приходили и уходили.
Однажды ночью выпал снег, и на полдня прояснилось небо: косое сильное солнце, синий снег, желтые домики, фырчит застрявшая в сугробе машина открытка с родины.
Но после обеда затянуло, заморосило, и под вечер, когда он шел на автостанцию, под ногами чавкало.
Новый год он встречал на своей пустой и просторной, как теннисный корт, лоджии. Дважды высветилось ракетами небо, сначала по московскому, а через час по местному времени. Он пил шампанское и заедал высохшим зефиром. Из окон соседнего дома, поверх пьяного гомона и визга голос Дассена. Певец почти не скрывал, что только делает вид, будто поет для них, купивших его пленку и поставивших ее в магнитофон, на самом же деле ему нет дела до компании, которую ублажает его голос, до этого праздника, до этой лоджии, до шампанского это лишь повод, чтобы петь. А поет он для себя и только для себя, и ни для кого больше. И потому он сейчас неуязвим.
Когда погасло небо, утихли крики с балконов и окон, донесся слитный гул моря и сосен.
Он лег под утро, уже не опасаясь куда-либо опоздать, ибо все прошедшие дни самым трудным для него было не смотреть в сторону почтовых ячеек за спиной девушки на ресепшн гостиницы, где лежала зеленоватая, захватанная множеством рук, но до сих пор остающаяся нераспечатанной телеграмма. Телеграфистка перепутала две первые буквы его фамилии, и девушка в ресепшн при всем желании никогда бы не смогла вручить ему телеграмму со словами: «Не жди меня. Прости. Целую». Он затвердил наизусть запинающийся ритм букв в короткой строчке, все ворсинки, все неровности рыхловатого, вчетверо сложенного листа.