Он шел, ускоряя шаги, почти бежал ну и что? она этого не видит. Ее проход и его полупробежка в каменном коридоре заканчивались спуском во двор, и он чуть притормозил наверху, дав «Кэнону» пару секунд настроить фокус. И нажал на спуск затвора. Она спускается по лестнице. Фигура целиком. Поворачивает объектив девушка стремительно приближается, в кадре плечи, голова, чуть-чуть левой щеки, и спуск затвора. И еще. И еще. Потом снова вся фигура, она сейчас идет через двор. Останавливается, но снять ее лицо крупным планом он не успел. Она смотрит в его сторону, и он, сдвинув камеру вправо, снимает двух крохотных сестричек-близняшек в одинаковых платьицах и туфельках, гуляющих здесь с бабушкой. Классный кадр. Периферийным зрением он видит, точнее, чувствует ее движение она медленно поворачивает голову, как будто ищет глазами кого-то во дворе. Впрочем, ожидания в ее взгляде практически не чувствуется, просто панорамирование. Ее взгляд равнодушно скользит по нему, и опасение, что она заметит его фотораж, сменяется другим, непроизвольным: во дворе достаточно мужчин, несравненно более эффектных, чем он, и, поймав себя на этом чувстве, он усмехается почти радостно до чего ж приятно вспомнить себя вот таким. Но при этом и облегчение.
Он ждет, в какую сторону она пойдет дальше монастырь представлял собой вытянутую цепь дворов и двориков. До сих пор он шел вглубь монастыря, шел от входа, ну а женщина, похоже, ведет его сейчас назад, в сторону ворот.
Да, она идет к проходу в следующий двор, в сторону выхода, а он, чуть отпустив ее вперед, почти не торопясь проходит сквозь храм, разделяющий дворы, и оказывается на высоком крыльце храмового павильона уже с той стороны. Ее он видит сразу она пересекает небольшую площадь двора, она идет медленно, но у него ощущение катящейся по земле шаровой молнии.
Не оглядываясь, он проходит этот двор, переходит в следующий, обгоняя ее. Этот двор пообширнее, и он выбирает для съемки место. Желтое предзакатное солнце висит над монастырем. Выходящие из прохода люди облиты его светом сверху донизу. Он делает «Кэноном» пару снимков и смотрит на экранчике, как получилось. Хорошо получилось. То есть он готов. Только бы она вышла, только бы
Она выходит.
И он, уже не маскируясь, вскидывает камеру она вся в кадре, он видит ее открытое, повернутое к нему лицо и жмет на спуск, через пару секунд еще и еще. Сейчас она смотрит на него. На пару секунд они, уже не разделенные, а странным, противоестественным образом соединенные оптикой камеры, смотрят друг в друга. И он жмет на спуск. И еще. И еще. Легкая как бы обескураженность во взгляде сменяется усмешкой, усмешкой над собой, как вообще могло такое случиться?!. Ну что ж, раз так, то никуда не денешься. Она как будто тут же успокаивается, взгляд ее становится взглядом извне теперь уже рассматривают его. Принимают к сведению. В диалог, хотя бы молчаливый, она вступать не намерена. Но смотрит И еще снимок. Дрогнули ее губы как бы в прощальной улыбке женщина продолжает прерванное на несколько секунд движение. Он чуть отодвигает изображение, чтобы вся фигурка вместилась в кадр. И еще пара снимков. Он опускает камеру. Женщина идет через двор вдоль павильона. Она снова сама по себе.
Он снимает крышу павильона, сложенную из как бы окаменевших стеблей бамбука. Точнее, пытается снимать руки дрожат.
Он косит глазом: вот она. Стоит перед львом, вытесанном из камня. Странное у нее выражение лица, да и вся мизансцена: как будто они знакомы, но лев зачем-то делает вид, что нет, не знакомы, лев смотрит перед собой и чуть вверх, как бы не замечая стоящей перед ним женщины, и женщина наблюдает за ним с легкой усмешкой.
Потом она поворачивается ко льву спиной, она идет к скамейке под деревом в углу двора. Походка прежняя спокойная, вкрадчивая, ну разве только чуть более расслабленная, чем несколько минут назад. Значит, их фотосессия может продолжиться. Он делает еще пару снимков Будды, улыбающегося ему из глубины павильона. После Будды он опускает голову к «соньке», включив ее на видеосъемку, чтобы сделать круговую панораму. Он стоит посреди двора, опустив голову к камере, и медленно поворачивается, наблюдая на повернутом вверх экранчике видоискателя плывущий вокруг него двор и ожидая, когда появится на экране дальняя скамейка, на которой сейчас сидит она, он уже положил палец на рычажок зума, чтобы приблизить ее фигуру, когда она войдет в кадр: храм, дерево, курильница, коленопреклоненные паломники, группа немецких туристов и, наконец, ее скамейка под деревом. Пустая. На этот раз он даже не удивляется. И не останавливает замедленного кругового движения камеры. Среди людей, находящихся сейчас во дворе, ее уже нет. Он знает это и без камеры.
Он опускает камеру и идет к воротам в следующий двор но уже больше по инерции, нежели с надеждой Ну да, что и требовалось Ее ты больше не увидишь. Да и что еще тебе надо от нее?.. Так что не гневи Бога. Не смеши, я хотел сказать. Или тут принято вспоминать не Бога, а Небо? Чужое небо, которое приняло тебя и одарило с неожиданной щедростью. Это была даже не мысль, которую бы он подумал, это было чувство, которым он в этот миг почувствовал себя, бездумно передвигающего ноги в потоке людей, идущих к воротам монастыря; и проход по длинной монастырской аллее сопровождался еще одним неожиданно острым переживанием благодарности потоку бесконечно, казалось бы, далеких ему людей за то, что они есть, отроческое ощущение, про которое он к старости, как ему казалось, забыл окончательно.
И это были последние истомные, блаженные минуты, проживаемые им в монастыре. Далее ему предстояло, выйдя из ворот, повернуть направо, со двора на улицу, чтобы оказаться под висящий над тротуаром синим знаком пекинского метро.
Digital life
К чему бесплодно спорить с веком?
А. Пушкин
Мы расстались на перекрестке у площади Онсе.
Я следил за тобой через улицу. Ты обернулась и махнула на прощанье.
Между нами неслась река людей и машин; наступало пять часов обычного вечера, и мог ли я знать, что та река была печальным неодолимым Ахероном.
(Я не стал ставить здесь кавычки тот, кто помнит начало этого рассказа Борхеса, цитату узнает, ну а для тех, кто не читал, следующие цитаты буду обозначать кавычками. Прервался же я для того, чтобы отметить следующее: из двух имен реки в Аиде, через которую Харон перевозил души умерших, Борхес выбрал имя реальной, на картах Греции присутствующей реки, но отнюдь не имя мифологического Стикса, хотя нужно сказать, что Стикс тоже был на географических картах, правда, картах уже не греческих: Стикс отметился на краеведческих схемах города Перми в качестве малой реки, впадающей в реку Егошиха, по которой проходит часть границы Ленинского района города, уж больно впечатлительными, как и все мы, книгочеи-провинциалы, оказались пермские обыватели XIX века: «Начитанное в греческой мифологии образованное пермское общество назвало ручей, отделяющий кладбище от города, Стиксом», очень легко, имея под рукой Википедию, изображать борхесовскую эрудицию.)
В отличие от Борхеса я пропускаю следующую фразу его рассказа: «Больше мы не виделись». Ну да, мы с тобой больше не виделись. Прошло три года, как мы попрощались на той площади.
Оборот «мы не виделись» не следует воспринимать буквально, об этом надо сказать сразу же, чтобы не вводить возможного читателя в заблуждение употреблением в этом тексте местоимения «ты»: «ты» не обозначает какой-то особой близости повествователя к условному адресату речи. Нет, мы с тобой, разумеется, близкие люди, но как и большинство людей на этой планете. Ну, может быть, чуть ближе. «Виделись» же мы с самого начала исключительно на многолюдных сборищах литераторов. На которых ты, имея в своей жизни кроме литературы еще несколько занимавших тебя сюжетов, бывала редко. А теперь, когда и я практически перестал ходить на литературные тусовки, возможность «увидеться» стала вовсе призрачной. Плюс наступившая карантинная эпоха. Так что «расстались».
Я не знаю, что соединяло Борхеса с Делией, если он решил свести их имена в последней фразе своего рассказа, но в нашем с тобой «расставании» нет никакого драматизма. Время от времени я захожу на твою страницу в фейсбуке1 и оттуда узнать, где ты и как. Я знаю, что ты переболела «короной», но, судя по вывешенной тобой фотографии, никаких следов как минимум на лице болезнь не оставила. Будем надеяться, что и твой жизненный напор остался прежним. Я рассматриваю новые фотографии, где ты снята, как тебе и полагается, на яхте, но точно не на твоей яхте беленькой, элегантной и при этом отнюдь не игрушечной, а на «лодке», как ты их называешь, которая на порядок массивней и «дальноходней». Неужто опять понесет тебя в компании таких же экстремалов через Тихий океан или Атлантику?
Ну а «площадью Онсе», на которой мы «расстались», была Пушкинская площадь, на краю которой я стоял, проводив тебя до перехода. Я смотрел на противоположный берег Тверской улицы, на тяжеловесную парадность углового дома с нелепой башней-беседкой на крыше представляю, как корежило от этого архитектурного монстра (тогда еще на башенке той балерина стояла с серпом и молотом) вселявшегося сюда в конце 40-х годов скульптора Коненкова с женой-шпионкой, интимной подругой Эйнштейна. Первый этаж этого дома, как и во времена моей молодости, занимает магазин «Армения», под окнами «Армении» темнеет зев подземного перехода, из которого возникла ты шагнула на тротуар, повернула голову в мою сторону, махнула рукой наугад, как я полагаю, и через минуту утонула в потоке идущих от Тверской к Никитским воротам.