Не знаю; может, от сырости.
Все помолчали.
А что, спросил Федя, картошки сварились?
Павлуша пощупал их.
Нет, ещё сыры Вишь, плеснула, прибавил он, повернув лицо в направлении реки, должно быть, щука А вон звёздочка покатилась.
Нет, я вам что, братцы, расскажу, заговорил Костя тонким голоском, послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.
Ну, слушаем, с покровительствующим видом сказал Федя.
Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?
Ну да, знаем.
А знаете ли, отчего он такой всё невесёлый, всё молчит, знаете? Вот отчего он такой невесёлый. Пошёл он раз, тятенька говорил, пошёл он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошёл он в лес по орехи, да и заблудился; зашёл бог знает куды зашёл. Уж он ходил, ходил, братцы мои, нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовёт. Смотрит никого. Он опять задремал опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовёт, а сама помирает со смеху, смеётся А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц всё, братцы мои, видно Вот зовёт она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то вот ещё карась бывает такой белесоватый, серебряный Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его всё к себе этак рукой зовёт. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, господь его надоумил: положил-таки на себя крест А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест; братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у неё зелёные, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на неё Гаврила, да и стал её спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти А только с тех пор вот он всё невесёлый ходит.
Эка! проговорил Федя после недолгого молчанья. Да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить он же её не послушался?
Да вот поди ты! сказал Костя. И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.
Твой батька сам это рассказывал? продолжал Федя.
Сам. Я лежал на полатях, всё слышал.
Чудно́е дело! Чего ему быть невесёлым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.
Да, понравился! подхватил Ильюша. Как же! Защекотать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
А ведь вот и здесь должны быть русалки, заметил Федя.
Нет, отвечал Костя, здесь место чистое, вольное. Одно река близко.
Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули
С нами крестная сила! шепнул Илья.
Эх вы, вороны! крикнул Павел. Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? сказал Павел.
Но он не вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился.
А слыхали вы, ребятки, начал Ильюша, что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?
На плотине-то? спросил Федя.
Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место так нечистое, и глухое такое. Кругом всё такие буераки, овраги, а в оврагах всё казюли[12] водятся.
Ну, что такое случилось? сказывай
А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь, а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд ещё был глубок; только могилка его ещё видна, да и та чуть видна: так бугорочек Вот, на днях зовёт приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту». Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелён. А ночь, и светлая ночь: месяц светит Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки Но а барашек ничего. Вот идёт Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясёт; однако он её отпрукал, сел на неё с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы да ему тоже: «Бяша, бяша»
Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: «Серый! Жучка!..» Через несколько мгновений лай замолк; голос Павла принёсся уже издалека Прошло ещё немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с неё Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.
Что там? что такое? спросили мальчики.
Ничего, отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживлённое быстрой ездой, горело смелой удалью и твёрдой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка «Что за славный мальчик!» думал я, глядя на него.
А видали их, что ли, волков-то? спросил трусишка Костя.
Их всегда здесь много, отвечал Павел, да они беспокойны только зимой.
Он опять прикорнул перед огнём. Садясь на землю, уронил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.
Ваня опять забился под рогожку.
А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить своё достоинство). Да и собак тут нелёгкая дёрнула залаять А точно, я слышал, это место у вас нечистое.
Варнавицы?.. Ещё бы! ещё какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и всё это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
Он его спросил? перебил изумлённый Федя.
Да, спросил.
Ну, молодец же после этого Трофимыч Ну, и что ж тот?
Разрыв-травы, говорит, ищу. Да так глухо говорит, глухо: «Разрыв-травы». «А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы?» «Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон хочется, вон»
Вишь какой! заметил Федя. Мало, знать, пожил.
Экое диво! промолвил Костя. Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.
Покойников во всяк час видеть можно, с уверенностью подхватил Ильюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да всё на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Ну, и видела она кого-нибудь? с любопытством спросил Костя.
Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала только всё как будто собачка этак залает, залает где-то Вдруг, смотрит: идёт по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась Ивашка Федосеев идёт
Тот, что умер весной? перебил Федя.
Тот самый. Идёт и головушки не подымает А узнала его Ульяна Но а потом смотрит: баба идёт. Она вглядываться, вглядываться, ах ты, господи! сама идёт по дороге, сама Ульяна.
Неужто сама? спросил Федя.
Ей-богу, сама.
Ну что ж, ведь она ещё не умерла?
Да году-то ещё не прошло. А ты посмотри на неё: в чём душа держится.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожжённые концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
Знать, от дому отбился, заметил Павел. Теперь будет лететь, покуда на что наткнётся, и где ткнёт, там и ночует до зари.