4
День угасал; бордовые облака бежали по небосводу, будто отбрасывая слабые лучи, которые скользили по каменным семиметровым стенам и круглым башням Великой мечети Сусса. Все готовились к Магрибу (вечерней молитве): муллы и муэдзины ходили взад и вперёд по просторному внутреннему двору, украшенному высокими арками с трёх сторон; служители Аллаха взирали на всех с таким важным видом; а простые богомольцы толкались, суетились, будто желая занять место получше. Глухой торжественный шорох толпы содержал некое таинство; чувствовался трепет человеческий перед чем-то неизведанным, тайным и могучим, а как это назвать решайте сами.
У ворот мечети стояло несколько арабов, спешивших завершить свои дневные разговоры о торговле и выгодах, чтобы совершить омовение и войти в мечеть без сует. То была известная нам площадь Медины, покрытая каменными плитами. Сквозь бойницы на стенах мечети пробивался алый свет заката, падая на оранжевые плиты, осененные вечерней тенью. Чей-то упрёк в жадности разносился по площади, разгоралась азиатская ссора, в которой побеждает тот, кто говорит быстрее и непонятнее.
Из ворот вышел мулла. Всё затихло. Каждый приветствовал его. Тот отвечал и продолжал путь, сворачивая в проулок. Кирго, пробиравшийся тем временем меж людей, увидел муллу и устремился к нему.
Салам алейкум, Мактуб обратился Кирго, наконец, догнав его.
Да, да, юный евнух. Как у тебя дела? без церемоний откликнулся мулла.
Всё хорошо. А куда это вы?
Хочу отведать кофе перед молитвой, можем пойти вместе, ты ведь шёл ко мне.
Да, я с радостью.
И они вместе пошли далее. Мактуб был высок, чёрен как чернозём, а на голове у него блестела белая чалма. Этот едва пожилой человек всем видом походил на могучую гору. На какой-нибудь Бешту: исчерно-синий или тёмно-зелёный книзу и белый от снега на вершине.
Они подошли к заведению. Мула испросил себе кофе и уселся на лавку, покрытую ковром. Кирго сел рядом. Вот их разговор:
О чём ты хотел беседы, юноша?
Недавно я разговаривал с Ракыбом, он сказал, что вы объясняли обо мне.
Да, он упомянул, что разглядел в тебе храбрость, и я поведал историю.
Он сказал, будто уважает меня.
Ну и хорошо.
Моё положение становится лучше. Господин отметил и одарил меня, его верный друг похвалил меня, у меня есть теперь золото и уважение.
Этим всем одарил тебя Аллах за терпение.
Положим, но достоин ли я этих даров? Мне от них ни плохо, ни хорошо. Я их, почему-то, не оценил. Мне и раньше было также как теперь то есть безразлично.
Нужно быть благодарным всевышнему за его дары. Ты заслуживаешь их, потому как он ведает всё скрытое на небесах и на земле, и знает то, что ты обнаруживаешь, и то, что скрываешь.
А всё же мне как-то пусто.
Выстой молитву, очистись. Скажи: «Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть y Аллаха, Господа миров».
Сделаю.
По родителям и прошлому не скучаешь?
Ничего нет, жизнь моя здесь.
А доволен судьбой своей?
Живу без тягот.
Ну и хорошо. Помню, как тебя встретил, каким ты был маленьким и грустным. Чужеземный ребёнок с белёсой кожей, не знающий по-нашему. А потом научился; во всевышнего поверил. Теперь не последний человек, евнух в гареме. Ты же знаешь, что в Стамбуле евнухи велики и властны. И ты власть, пусть малую, но имеешь. И ты на счету. А всё Аллах.
Я доволен, всё плохое позади, а лучшего и не надо. Буду смиренным в молитве, уклонюсь от пустословия, сотворю очищение, и тем сделаюсь счастлив.
Ступай
Мактуб всегда был непреклонен, будто сам знал волю Аллаха. Если кто-то совершал зло, то мулла совершенно отказывался понимать, какие у него были причины, зачем и почему; даже если до того злодей считался им хорошим и праведным, то после не было ему оправданий. Если же кого-то хвалили, это значило, что он действительно был хорош, потому как Аллах не допустил бы почестей нечестивому. Перед ним проходили судьбы, а Мактуб только приговаривал: «Так записано, значит, тому и быть». Он считал себя вправе судить других, хотя и удалился от греха не сотворением добра, а отсутствием зла. И всё иное в жизни, что не попадалось ему, встречал он с тем же смирением. Проповеди его были такими же прямыми и нехитрыми. Да и должны ли быть проповеди другими?
Кирго шёл домой; скоро наступал час молитвы, в котором юноша надеялся обрести спокойствие. В мечети он редко совершал намаз, ибо помнил, как в детстве его не пускали туда, а потом, когда он повзрослел, презрительно оглядывали при входе, как чужака.
5
Пустынную ночь часто рисуют чрезмерно тёмной и загадочной, с большой жёлтой луной на небе и яркими звёздами. Но эта ночь была не такой. Свет теплился где-то близь горизонта; небо было тёмно-зеленым, как необработанный изумруд. На ночном покрывале небес горели маленькие далёкие звёзды. Их еле заметный свет напоминал дырочки в ткани или полотне, через которые пробивается другая светлая сторона.
Кирго молча сидел возле стены. Обитатели гарема готовились ко сну. Гайдэ вышла из комнаты на внутренний двор и села на лавку. Она не заметила евнуха, а тот увидел её и с интересом наблюдал. Она не двигалась. Но вдруг неизвестный инстинкт поразил её когда чувствуешь на себе чужой взгляд и неосознанно поворачиваешься в его сторону, находишь его без усилья; инстинкт, по-видимому, хищный, оставшийся нам от первобытных времён. И Гайдэ нашла глаза Кирго, юноша смутился, как вор, уличённый в момент кражи, но внешне остался безразличен. Гайдэ поднялась и пошла к нему. «Сейчас нагрубит» подумал Кирго.
Меж тем Гайдэ подошла и мягко спросила: Можно я присяду?
Кирго кивнул.
Очень старый сюжет, произнесла Гайдэ, обведя глазами внутренний двор.
Сюжет повторил Кирго. О чём вы? Я не понимаю.
Сюжет про невольников, про птиц в клетке, который теперь напоминает мне мою жизнь. Он очень старый, а всё равно живёт.
Раз есть воля, так и неволя быть должна. Произнёс юноша.
Конечно, перебила его Гайдэ, должна, но почему с нами? Ты ведь тоже здесь в клетке. Я про тебя знаю! Тебя похитили ребёнком, заставили служить. Какое у них было право? Какой им был толк от тебя? Кажется, будто плохие люди творят зло без причины, без выгоды! Только ради какого-то тайного удовольствия.
Кирго хотел обыкновенно сказать, что доволен своей жизнью и большего не требует, но отчего-то не смог.
Да, продолжала она, зажав руки между коленями со мной ещё поступили милосердно. Я из Греции. Там сейчас хозяйничают мусульмане и не скоро ещё уйдут оттуда. Для этого понадобится много жизней и, может, даже одна какая-нибудь великая жизнь, которую знал бы весь мир. Я сиротой жила в доме у дяди, мелкого купца. И как я стала хороша, он решил отдать меня в гарем в качестве подарка, чтобы укрепить лицемерную дружбу. А я согласилась.
Она остановилась, потупилась, и на силу улыбаясь, поправила волосы.
Зачем же вы согласились, если не хотели? спросил Кирго.
Не было причин отказываться, вот и согласилась. Меня там мало чего держало, да и дяде я была благодарна. Отчего бы не поехать? А когда свободу отобрали
Это пройдёт, прибавил он, понизив голос. Скоро станет легче. Я с детства здесь и видел страдания многих, но как бы они сильны ни были, всегда проходили.
Или так казалось. Ты, вот, не скучаешь по свободе? спросила Гайдэ, глядя прямо в глаза.
Я мало помню. Детские впечатления во мне словно подавлены чем-то. А юношество моё протекло здесь. Но иногда что-то находит такое, чего даже молитва не искупит.
Как же тебе я всего два дня в гареме, а уже скука, уже все разговоры знаю, словно слышала их сотни раз. Так ведь ещё к неизвестному старику в постель прыгать, быть его мебелью или трофеем.
Господин наш хороший мусульманин и ещё довольно молод, возразил Кирго.
Пусть так, да что с того? Как бы ты ни хвалил его, мы всё же птицы в клетке. Я это чувствую. Остальным нравится здесь быть или, по крайней мере, безразлично. А тебе не знаю Ну да не будем о грустном.
И так они ещё некоторое время помолчали. Потом Кирго рассказывал про гарем, а Гайдэ делала верные, хоть и колкие замечания. Неожиданная откровенность, какая берётся только между несчастными и давно одинокими людьми, открылась меж ними тонкой пеленой. И пару раз Кирго улыбался на замечания Гайдэ. А та пару раз искренне хихикала.
Наконец, откровенность прекратилась раньше разговора, и они опять замолчали.
Идите спать, госпожа, произнёс Кирго.
Называй меня по имени, ответила Гайдэ и скрылась в тени покоев.
На улице никого не было; наложницы давно спали. Кирго начал обходить двор, а сам думал о прошедшем разговоре: припоминал собственные интонации, слова и жесты и оценивал их, чего с ним раньше никогда не случалось. Ему показалось, что он нес какой-то вздор, и смех Гайдэ, досель такой добродушный, толковался теперь не в его пользу.
Ночь прошла. Кирго спал хорошо и утром занялся обычными делами: обошёл и проверил покои, встретил Ракыба с двумя подчинёнными, доложил им, пошёл в ванны, кои были на втором этаже возле кухни, и приготовил полные тазы для умывания с лепестками роз, гибискуса и сушёной мятой.