На «Красной Баварии».
Да ты что! ужаснулся капитан, вытаращив и без того выпуклые бледно-голубые глаза. Ну всё кранты! Как пить дать обанкротится заводик! Половина Петроградской уже там подвизается
Пошутив ещё немного о печальной участи «Красной Баварии», участковый вежливо попрощался и, наказав «ребяткам» не шалить, пошагал по аллее. Дружинники двинулись следом.
Капитан сильно мне не понравился. Выпячивает свою хитрость, даже бравирует ею: вот, мол, я весь на виду плутоват немножко, зато добр. Артистичности ему было не занимать, только вот глаза в образ не вписывались гадючьи у него были глаза. Ходили слухи об исключительно грязном дельце сутенёрстве «в промышленных масштабах» с привлечением малолеток обоих полов, в котором он якобы был замешан на предыдущем месте службы. Насколько это было правдиво, никто не знал. Однако было ясно, что в его милицейской карьере случился какой-то сбой: возраст предпенсионный (по критериям МВД), а он всего лишь капитан.
Приблизительно через неделю после знакомства с участковым, я угодил в милицию. Допоздна засиделся у приятеля он вызвался меня проводить. Дошли до Сытного рынка и оказались в центре заварушки: пьяный мужик с дрыном наперевес гонялся за компанией молодняка. Пацаны разбегались в разные стороны, но быстро возвращались, бросали в пьяного всем, что попадёт под руку, выкрикивали дразнилки. Кружили по улице, точно в пятнашки играли. Мы с приятелем остановились понаблюдать и в этот момент подкатил полный дружинников автобус. Мужик с дрыном, хоть и был пьян, успел смыться, остальных меня с товарищем в том числе дружинники взяли в кольцо и потребовали предъявить документы. Тех, у кого документы нашлись, отпускали восвояси, а тех, у кого не было, загоняли в автобус. У приятеля паспорт был при себе, поэтому его отпустили.
Так в двенадцатом часу ночи я оказался в аквариуме камере с перегородкой из толстого оргстекла. Ругал себя: десять раз мог удрать, но не стал претило бегство, унизительным казалось. Щепетильность подвела.
На мою беду, камера была набита битком присесть негде. Публика грязноватая, пьяненькая. Галдели, кто во что горазд. От смрада слезились глаза: накурено хоть топор вешай, да ещё в уборной за фанерной перегородочкой метр на метр унитаз забился. Потопа было бы не избежать, если б не прикорнувший возле перегородки дед: истекающую из унитаза жижу впитывало его драповое великанского размера пальто. Старик сладко похрапывал; из-под надвинутой на глаза шляпы торчал пористый, будто из пемзы выструганный нос.
Скрепя сердце, я стал настраиваться на долгую мучительную ночь. Тут произошла потасовка. Худой как щепка, одетый в рваньё тип, не переставая, бубнил, словно мантру, какую-то ерунду: «Ма-а-ка́, ма-а-ка́», и вскрикивал капризно: «Купли чиколатку!» Его просили замолчать, но он будто не слышал, нудил и нудил. А когда кто-то отвесил ему затрещину, затянул во весь голос: «Ма-а-ка́». К нему подскочили, окружили гурьбой. «Заткнись, падаль! Хавальник завали!» орали ему в лицо. «Купли чиколатку!» огрызался оборванец.
Разболелась голова. Я уже и сам готов был заорать, чтоб все заткнулись, как вдруг в дежурную часть, где, собственно, и располагался аквариум, зашёл наш участковый. Я постучал по стеклу. Он обернулся и, увидев меня, заулыбался. Сказал что-то дежурному офицеру. Тот поводил пальцем в журнале и пошёл открывать камеру.
Что, Дима, загулял маленько? Кулаки зачесались? Кулаки это, милый мой, неосмотрительно, да-с, журил капитан, пока дежурный искал в столе мои ключи с бумажником.
Я начал было оправдываться, но он меня перебил:
Да ладно, я ж понимаю: дело молодое, тем паче не женат. Ступай себе, Дима, поспи, сказал он, вскинув ладони к плечам, будто сдавался перед правами моей молодости, и улыбнулся на прощанье. Меня его улыбка слегка нервировала: ростом он был пониже меня, но, когда улыбался, широко растягивая свои большие красные губы, я отчего-то чувствовал себя недомерком; казалось, он надо мной нависает, будто хочет меня своим улыбчивым ртищем обмусолить, поставить засос или ещё какую гадость сотворить.
Я шагал к дому, с жадностью глотая прохладный воздух, в голове вертелось: «Ма-а-ка́, купли чиколатку!»
Закончился май. По городу гуляли слухи о продуктовых карточках; пустели прилавки подступал кризис. Меня это тревожило, но не особо, как-то мимолётно нет-нет, да и кольнёт беспокойство. Раздражали перебои с сигаретами.
Я по-прежнему жил у Саши Розенберга. Аня уехала, но перед отъездом всё-таки «сорвалась». Часов в семь вечера я стоял на «Пятаке» с Леной Пономарёвой. Говорили не помню уж о чём, смеялись, потом я заметил, что Лена всё посматривает куда-то за моё плечо. Обернувшись, увидел Аню. Она стояла у заборчика и с делано беззаботным видом глядела по сторонам. Я, конечно, обрадовался: ясно было, чего она там стоит. Подошёл.
Привет, красавица. Кого дожидаешься?
Куда ты делся? К телефону не подходишь.
Думал, ты уехала. Дома давно уже не живу.
Нашёл кого-то?
Ань, ты чего хотела-то?
Нашёл, спрашиваю? ноздри задрожали, прищурилась.
Я пожал плечами.
Нет пока. Чего мне торопиться Так чего хотела-то?
Чего, чего Соскучилась вот чего.
Аня целеустремлённо и быстро шагала к моему дому. Я шёл чуть позади. Смотрел сверху на тонкую, чуть тронутую загаром шею, представлял её решительно сжатые пухлые губы и восторгался тому, насколько я был подвластен этому взбалмошному пятидесятикилограммовому человечку.
Только зашли в комнату, вцепились друг в дружку и пали на кровать. Раньше случалось и мимо, на пол, падали, и на землю в ночном парке. Как бы обоюдный припадок случался. Мы такое незаурядное влечение иногда даже обсуждали, вроде бы посмеиваясь, вроде бы в шутку: почему так? О любви не говорили.
Я лежу на спине; Аня мостится сбоку: рука у меня на поясе, голова на груди.
Всё. Завтра едем, говорит она. Что, так и будешь молчать? приподнявшись на локте, смотрит в лицо.
Что толку говорить? Всё равно по-своему сделаешь.
А ты взял бы да попросил
О чём?
Ну, чтоб не уезжала. Валера вот умеет просить, подняв брови домиком, она тянет нежно: Ну пожа-а-алуйста
Бе-е-е Похоже?
Вот всегда ты так насмешничаешь.
Встаю с кровати.
Знаешь, хватит с меня этого идиотизма. Езжай, улетай со своим дуралеем хоть в другую галактику, хоть в тартарары. Пожа-а-алуйста.
Вспыхивает:
Я просто хочу уехать из города, понятно тебе? И нечего тут зловредничать! Что-то происходит, а что никто толком не знает. В магазинах шаром покати, карточки ввести грозятся, очереди кругом; помойки не вывозят, вонь, крысы шмыгают! Тоска берёт, после короткой паузы меняет тон: Дима, может, тоже поедешь?.. Там, говорят, лес, речка красивая.
Что, приятных привычек не хочешь лишаться? По кустикам там меня таскать будешь?
Смотрит с презрением. Начинает одеваться. Я уже жалею о своём выпаде: не годится так расставаться.
Ладно, не злись. Может, и приеду попозже. Адрес только оставь.
Адреса точного нет. Знаю только, что станция «Лукошки» называется. Нас там Валеркин друг должен встретить.
Позвонишь тогда, записываю на листке телефон Розенберга.
Аня ушла, а я, как и в прошлый раз, захандрил. Всегда считал себя человеком простым, незамысловатым, но с ней всё менялось. У меня возникали какие-то порывы, эмоциональные бури, короче говоря, полнейший разброд чувств. И ещё меня преследовала вина. Порой, глядя на спящую Аню, я ощущал себя последним подлецом, будто ребёнка обидел, обманул как-то. Возможно, пустая рефлексия, не знаю
Ждал звонка. Справлялся у соседей, не звонил ли кто. «Нет, никто не звонил», отвечали они. Я засомневался: может, обманула и никуда не уехала. Позвонил Аниной матери. Она сказала: «Уехала, с Валерой уехали, но адреса не оставили. Обещали позвонить».
Что ж, не впервой: бывало, и на месяц, и больше Анюта пропадала, не утруждая себя звонками. Как я ни бодрился, как ни посвистывал, надежда на перемены потухла. Раз или два в неделю выходил на «Пятак», выпивал с парнями стаканчик вина, но веселее от этого не становилось. Наступило какое-то эмоциональное отупение. Единственное, что я чувствовал, это смутное беспокойство, словно предчувствие болезни у ипохондрика.
Саша моё подвешенное состояние угадывал, смотрел сострадательно, пытался отвлечь. Один раз пригласил в «Ленком»[1] на «Кладбищенского ангела», в другой точно девушку в кино. Я был ему благодарен и на вечерних посиделках терпеливо выслушивал пространные рассуждения о его двух родинах, о грядущей ностальгии по России.
Оставив надоевший «Пятак», я гулял по городу в одиночестве. Кружил по району, отыскивая памятные места детства. Иногда уходил за пределы Петроградской. Переходил Кировский мост[2], пересекал Марсово поле шёл к Русскому музею. Несчётное количество раз я бывал там подростком: возможно, некой домашностью завоевал он моё сердечное расположение (в отличие от помпезного Эрмитажа). Все свои любимые полотна я просмотрел до дыр, поэтому просто бродил по навощённому паркету тихих залов. Утомившись, присаживался где-нибудь в коридорчике, смотрел, как за окнами валит снег, думал о всяком разном.