Анна торопливо откинула дверцу шире и села.
Мужик бросил на нее изучающий взгляд и, хмыкнув в усы, нажал на газ.
Мне на кладбище сказала она, когда автомобиль набрал скорость.
А вы шутница! заулыбался водитель.
Какие шутки среди ночи, мне не до них, парировала Анна. Везите на кладбище! Я хорошо заплачу.
А-а А что вы там будете делать?
Она почувствовала, что усатый толстяк струхнул, поддался повелительному тону пассажирки, но смекнул, что деньги на дороге не валяются. В глазах его читались вопросы: «А зачем?.. Что там делать? А вдруг?»
Ты будешь светить фарами, а я буду разговаривать
Водитель больше не задавал вопросов. Он был напряжен и озадачен. На Анну изредка бросал косые взгляды и мучил себя гаданием: «Сумасшедшая?.. А вдруг ведьма?»
Въехали на территорию кладбища. В свете фар, разрезавших темноту, перед глазами поплыли сосны, кустарники, кресты, памятники.
Анна нашла могилу Ивана. Вышла.
На небольшом холмике земли, уложенном по краям дерном, стояла легкая надгробная плита с карточкой мужа.
Иванушка! Зачем меня терзаешь? Зачем зовешь сюда? полушепотом вопрошала она.
Ее пересохшие губы дрожали, помутилось в глазах от слез. Лицо Ивана на карточке, казалось, пришло в движение. Он, как живой, с немым укором смотрел на нее и молчал
Не выдержав томительной паузы, Анна упала на колени, потом легла, обхватив холм руками.
Отпусти, Ваня, я не хочу туда.
В ответ все та же загадочная и томительная тишина.
Вскоре кто-то, словно порывом ветра, словно шелестом листвы, донес его голос издалека:
Аня, я знаю. Я все знаю!..
Вот и хорошо, ответила она. Ты больше меня не зови Мы останемся вместе навсегда. Связь измерений нас не отпустит Только думай о самом важном! И я буду думать
Все стало тихо И на душе тоже.
И Петр отстал от нее, и больше их пути-дороги не пересекались
ноябрь 1996, 2022 г.Монолог брата
Рассказ
Последние пределы Гуманистического
своеволия и самоутверждения
гибель человека в сверхчеловеке
В человекобоге погибает человек,
а в Богочеловеке сохраняется человек.
Н. А. Бердяев
В родные пенаты я приехал на новом мотоцикле. Родителей на месте не оказалось: рабочий день был в разгаре. «Обнову» свою я оставил у отчего дома и пошел по улице навестить бабушку. Это было всегда, когда я приезжал сюда в гости.
На улице играли дети от шести до десяти годков. Бегали три пацана и четыре девочки, которые звонко визжали и пищали. От мальчишек отлетали короткие вскрики и строгие команды. У девчонок длинные подолы выцветших сарафанчиков то вздымались пузатым абажуром, то вились позади хвостатой простыней. Мальчишки шныряли в затертых и грязных штанах-трикушках и таких же бледных, как сарафаны девчат, рубашках.
Ребятня то кидалась вразбег и пряталась кто куда, то неслась сломя голову наперегонки к месту водящего. Выбирали схрон то под горой ободранных для стройки бревен, то в соседском палисаднике за кустом сирени, то за углом дома и даже на крышах сараек.
Когда наступил очередной разлад игры, они встали кружком и, как заведено, старший, самый высокий и громкий мальчик с русым длинным и прямым чубом прилежно завел считалку:
Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить все равно тебе ва-дить!..
Буря восторженных голосов, досада опечалившейся девочки, которой выпало водить. Она со вздохом, с натянутой улыбкой повернулась к серому покосившемуся столбу линии электропередач, закрыла лицо ладонями и принялась считать:
Раз, два, три, четыре, пять я иду искать. Кто не спрятался я не виновата!..
Еще, еще! галдели с наполненным ужасом глазами дети, не успевшие скрыться.
И девчонка вновь заводила счет
По улице я шел не спеша, оглядывая с детства знакомые дома и постройки. С годами мало что здесь менялось. Не доходя до бабушкиного дома, увидел своего двоюродного брата Юрия.
Он сидел на лавочке понурый, задумчивый у стены приземистого бревенчатого сруба дома своих родителей, где он и проживал. Я, конечно же, обрадовался встрече и присел рядом. Общались мы с ним по жизни редко и коротко.
Юрий был старше меня лет на двадцать. Он особняком держался от всех моих родственников. Все «корневище» нашего рода обустроилось на удивление компактно вдоль одной улицы. Среди этих близких мне людей Юрий слыл неким «монахом» обособленным, гордым и каким-то чудным, что ли. Хотя его гордыню ценил только я и то, может быть, от неведения. Остальные думали иначе. Мол, семя-то наше, да выросло сорняком. Много читает, много мечтает, но в семейном отношении без ветрил, а уж в практических делах и совсем неприкаянный. Живет какими-то мутными идеями и только коптит по жизни.
Глаза его были закрыты затемненными очками, и видны сквозь них были только зрачки, почти неподвижные, но часто меняющиеся в размерах. Если брата ничто не тревожит зрачки с горошинку, как волнение его забирает чуть не с вишню. Одним словом, зрачки его, как светофор, обозначали смену движения мысли и настроения.
Юрий стрижет волосы себе сам и часто, так как растительность его неровными ярусами получается голова будто желтыми опилками усыпана. Этот его чудесный крик моды я уже не первый год примечаю. Бороду он не растит, выбрит начисто, скуластый и длинный подбородок аж солнце отражает. Рот у него, как кольцо резиновое: когда брат возмущения полон становится овальным, а когда радость нахлынет или тараторить начнет, так расплывается беспредельно.
Перекинулись приветливыми фразами. Обмолвились о том о сем. И вдруг я огорошил его вопросом:
Юра! Отчего всегда ты потерянный какой-то?
После такой моей дерзости он оживился, глаза загорелись.
Это как же понимать?! Кто потерял-то меня я ить не сокровище какое?..
Да чего уж там Как-то душу такую я никак не пойму
О душевном мало кого печалит, слишком грязи там много, а потому душа потемки.
Вот грязь-то и понять надо, чтоб выбирать
Братка, уж больно допытливый ты! Говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали!..
А как же познавать, если носы-то всем рвать? Говорят же: «Жизнь прожить не поле перейти».
Про жизнь, говоришь, надо? А потребность-то слушать есть, коли вдолгую?
Спешить мне некуда, а твой образ для меня загадка
Ишь ты, следопыт
Помолчал, заглянул мне в глаза, изучая чего-то, и начал:
Радеть в одиночестве моя стихия. И черт мне не брат, не то что вам, несуразным. Во мне куча звериных инстинктов, но в противовес вам я им противостою. Вы же по накатанной колее катитесь, не озираясь вокруг, ничего не убоясь
Да кого ж мы бояться-то должны? Если правое дело наше, то и мы для дела равенства и единства живем. Хотим все по правде и по справедливости. Мы ж не какие-нибудь иезуиты мы советские!
Вот-вот, пыль поднимать мы можем! Так и тянется язык к откровениям. Ты не от лукавого, не от бесшабашности ты от недоразумения. Вот и твои, мать твоя в том числе, от недоразумения поставили крест на мне, а я возьми да сам его и надень. Ноша тяжела, да не сгибает. И не в тунеядстве дело, а в переживаниях и житейских извивах. Я свободен потому, что я над бытием. Свою духовную свободу не променяю на садическое объятие быта. И эта борьба во мне идет всю мою жизнь. Лучше быть падшим ангелом, чем падшим человеком. Этот мой девиз из глубин моего сознания исходит, он выстраданный Все-то у вас от атеизма проистекает. Цель его пестование гуманизма. Понятие это палка о двух концах. Гуманизм рожден во имя человека, но суть его размывает самого человека, отрицает его. Не ради праведности дел воздвигали его философы, а ради идей и власти над умами. Лишь корневая связь человека в единении с Вечной сутью страданий и открывает гуманизма утопию
Как же можно прийти-то к такому, с мыслями наизнанку? удивился я.
Братка, а ты лучше слушай вернее будет, коль жаждешь что-либо понять. Я ведь не для апломба такое начал. Душу излить созрела потребность, и только тебе, по счастью
Жил я как-то раскосо и непутево. Башка набекрень полжизни была. Девок обожал страстно, хоть был я внешностью своей, думаю, не достоин их совсем. В парк сновал и вечерял там не с одной. Рыбаком был. Печалюсь я за мой грех, по молодости глупой и азартной. И сделал я попытку осесть, остепениться. Зинка первая жена была у меня. Небось, слышал?.. Вот-вот. Хорохористая, страстная такая. А я что, хоть и пожизненный очкарик, а острастку давал. Гонор-то тоже распирал. То сходились, то расходились Таинство брака вещь языческая, не христианская. Построено оно на деспотических желаниях превосходства. К чему скрашивать? Иерархия силы и диктата может в массе своей только и удержать. Семья скрепа хоть и рациональная, но шаткая. Ради похоти удовлетворения она связывает узами, порой невыносимыми. А детей воспитание то уж приложение ко всему, хоть и вещь природная. И мучения от этой привязки совсем великими становятся, когда рвать становится еще труднее. Лишь таинство подлинной любви значимо и высоко. Любовь эротическая всесущая, может оправдать любую шалость, любую измену. Такое и у меня случилось лет десять назад. Голову тогда снесло напрочь. Маша Маруся была у меня. Вот где душа сияла. Три года, как опоенный зельем, ходил. Даже измену ее простил ради высокого чувства. В ревности есть что-то низкое и демоническое, когда счастьем обливаешься. Но счастье-то мимолетное явление, оно непременно сменяется трагедией. Эта радость однажды ломается. Ее питают силы божественные, но всегда при том в ногу ходят и вьются рядом сатанинские. Хоть и не было, казалось, вмешательства низости человеческой, но система-то сработала от духа злого!.. Уж так я был упоен любовью своей, что гром и настиг. Кто увидел мое счастье? Кто подсмотрел и завистью исполнился? Была такая загадка! Не стало Маши при родах. И ребеночка не стало Получается, что скоротечно счастье от того, что вдвоем суждено жить только с Богом в душе. Вот и живу теперь и счастье вижу в том, что в муках вместе с Ним светлее. С женщиной в муках заточение души, а счастье любви мгновенье А как после такого обрушения жизни не измениться? Вот и подвиг меня Бог на труд обыденный, но обособленный. Это чтоб в ладах быть с Ним и самим собой. Когда познаешь суть человеческую, обретаешь страшное понимание. Ясно и близко ощущаешь души, что вращаются вокруг. Открываются для тебя истины об иллюзиях и ложности посылов в человеческом благообразии. Крушение, разочарование тотально испытываешь при этом. Все от лукавого о назначении человека. Этот обвал внутреннего мира души неизбежен силы в нем нет. А сила нужна для осознания ложных истин. И этого мало, скажу я тебе. Если большинство не приобщается к божественной сути, все становится печально. А с обретением Бога немыслимо отречение от людей, только любовь снисходит к ним. Наше назначение в этом и кроется. Для того я и оторвался от общества, чтобы осмыслить такое, чтоб полюбить Его не по-взрослому по-детски, во всю силу своей души. Почему я говорю это тебе? Потому что душу рядом вижу открытую. И в этом откровении приходит любовь. Значит, ничего еще не потеряно Вот о каком труде говорил я ты знаешь. Двадцать пять лет отработал я законно, для стажа, а остальное уж моя правда. Бросил я всякую зависимую работу и припал к земле-матушке. Она, земля-то, как ничто другое, связует человеческое единение с природой. Возвращает к истокам, уводит от урбанического абсурда. Вот я и возвел три больших теплицы под овощное хозяйство. Обогрел их подземным теплом трубами от печки. И что б ты думал стал первым, кто несет другим летнюю радость, от земли взращенную. Где ж ты в Сибири видывал, чтоб такое овощное царство было на прилавках по ранней весне! Нет такого места. А труд этот и ценится высоко. А вы все еще о тунеядстве судачите. Неправы вы, и только. Но главное здесь не только радость от содеянного и не возражай, что деньги эти якобы нетрудовые; свобода главное. Она-то и венчает меня с Богом. Свободу я обрел, и она нас соединила. Это свобода над бытием, духовная свобода