На противоположном от спуска к воде конце улицы, в подвале углового дома, находилась булочная. Там я училась совершать покупки: отдать деньги, получить сдачу, не уронить горбушку-довесок. Я застала ещё развесную продажу хлеба: продавщица, подкладывая маленькие кусочки хлеба к основной части, добивалась равновесия двух чаш весов на второй чашке стояли чудесные, как железные солдатики, гирьки. Довесок был моей законной премией и съедался на обратной дороге к дому.
Когда я пошла в школу, у меня появились первые карманные деньги, сэкономленные на школьных завтраках или утаённые из «сдачи». И я стала совершать покупки не «под заказ», а для себя лично. Чаще всего дешёвые конфеты без фантиков: ириски, леденцы, «подушечки». Когда у меня набиралась мелочь, равная цифре на ценнике за сто граммов конфет, я протягивала её продавщице и получала заветный кулёчек.
Однако меня манил большой «гастроном» напротив булочной тот самый, откуда два года назад я была с позором выдворена очередью. Но заходить в тот магазин мне строго-настрого запрещалось: ведь для этого следовало ещё пересечь проспект с оживлённым автомобильным движением.
Конечно же, я нарушала этот запрет, каким-то чудом проскакивая на другую сторону улицы под носом у мчащихся машин! Большой магазин с отдельным кондитерским отделом был для меня притягателен, как для нынешних детей гипермаркет. Я входила в торговый зал и сворачивала к высоким стеклянным витринам с конфетами эра магазинов самообслуживания была ещё впереди. Прижав нос к стеклу, я рассматривала вазочки, заполненные с горкой недоступными мне сладостями. Здесь лежали и заманчивые шоколадные брусочки в плотных фантиках «Мишки» и «Белочки», и соевые батончики, и россыпи конфет, закрученных в блестящую фольгу. Где-то в уголке виднелись и подушечки с ирисками без фантиков совсем такие же, как в моей булочной, но цены в этом магазине были для меня недоступны. Я долго не могла понять, почему все сладости стоили здесь на порядок дороже. За какие-нибудь «подушечки» (в булочной они стоили 1 руб. 40 коп.) здесь требовалось уплатить 14 руб. Несмотря на мою физическую бойкость, общаться со взрослыми я стеснялась и не решалась спросить продавщицу, хватит ли моей мелочи хотя бы на одну заветную конфетку.
Классу к третьему-четвёртому я разобралась, что в «гастрономе» указана цена за килограмм, а в булочной за сто граммов. Прошло немало времени, прежде чем я научилась переводить «страшные» цены за килограмм в приемлемые за маленький кулёк. Наверно, то было моё первое применение в жизни школьных знаний.
На этом же конце Подьяческой улицы, где находилась моя первая булочная, начиналась и дорога к храму только сворачивать следовало за другой угол. Дальше, будто нарочно, чтобы затруднить поиск божественной сути, все улицы имели двойное название: старое и новое.
Канал Грибоедова, петляя вокруг трёх сестёр, трёх Подьяческих улиц (Малой, Средней и Большой), услужливо раскинул Комсомольский мост по дороге в церковь, стоящую на площади Коммунаров. Этими убойными названиями советская власть пыталась отвадить от религии комсомольцев и жителей коммунальных квартир. К счастью, выстоял сам храм: небесно-голубого цвета, с золотыми куполами, с якорями в натуральную величину, выложенными на колоннах ограды. Он так и назывался Никольский Морской собор.
А любопытные комсомольцы и комсомолки, и я среди них, в ночь Пасхального богослужения через Комсомольский мост и площадь Коммунаров шли к церковному садику, чтобы посмотреть священнодействие церковного люда. Мы забирались на крыши дровяных сараев и оттуда, как с партийных трибун, смотрели на величавое шествие крестный ход.
На эти же часы в городских кинотеатрах назначали ночные сеансы, чтобы отвлечь молодёжь от опасного «религиозного опиума». Демонстрировали завлекательные фильмы с пометкой «Детям до шестнадцати лет смотреть не разрешается». Юность металась в поисках истины, а храм терпеливо ждал
Спустя полвека мне снова довелось оказаться в этих краях, чтобы проводить в последний путь человека своего поколения, вчера ещё неутомимого и жизнедеятельного. Спустя сто лет после революции семнадцатого года и большевистских переименований всё возвращается на круги своя. Никто уже не помнит ни Комсомольского моста, ни площади Коммунаров. Через Харламов мост и Никольскую площадь люди идут в Никольскую церковь помолиться за тех, кто в море. И за тех, кто покинул море житейское.
Я зашла в просторный зал под небесно-высоким куполом. Алтарь, иконы, подсвечники, приглушённый свет. Чуть в стороне стояла пустая сейчас чаша-купель для крещения. Когда-то, прижимая меня к своей груди, бабуля принесла меня в этот храм и передала на руки священнику. И храм, и люди пережили блокаду и войну, а вера помогла им всё пережить. Здесь приобщилась к непознаваемому горнему миру моя душа, моё незримое дитя.
Пока я бродила по церковному залу, застывая на минуту-другую у икон, подошло время и скорбной церемонии, ради которой я приехала. Сегодня умер другой прощай, мой друг! А я ещё не окончила свои земные дела.
4. Мой первый школьный класс
В первый класс, в Ленинграде, меня провожала тоже бабушка. В то время типовых школьных зданий в историческом центре города почти не было, и наша школа занимала два нижних этажа в жилом здании замысловатой архитектуры модерна на углу Фонарного переулка и канала Грибоедова. Фасад здания украшали выпуклые барельефы, гипсовые гирлянды и художественно изогнутые кронштейны под балконами. В это красивое здание мы и вошли с бабулей первого сентября. В то время это была школа 248 Октябрьского района, впоследствии переведённая в другой район.
После торжественной линейки в общем зале на втором этаже школы учительница повела нас, всех девочек в начале 50-х ещё было раздельное обучение, вниз по деревянной лестнице, затем длинным извилистым коридором. Он упирался в коричневую дверь из двух створок, будто в дверь квартиры. Здесь на первом этаже, рядом со школьными мастерскими, находился 1 «В» класс. В этом изолированном помещении мы проучились всю начальную школу.
Поначалу помещение показалось мне огромным, как зал ожидания на вокзале. Здесь мы и учились, и играли на переменках никакого зала рекреации на этом этаже не было. Входная дверь находилась не рядом с доской, а напротив, в противоположной стене. В классе стояли выкрашенные чёрной краской старые парты, скрипучие и местами поцарапанные. Когда мы, поприветствовав учительницу, садились на своё место, то громко хлопали откидными крышками парт, как маленькими дверцами в страну знаний.
На верхней планке парты имелись круглые выемки, и в них вставлялись маленькие стаканчики-чернильницы. Если ученицы ненароком задевали парты, сдвигая их, то чернила выплёскивались из чернильниц фиолетовыми кляксами на крашенный ядовито-малиновой мастикой пол. Нередко пальцы и ладони незадачливой ученицы тоже оказывались лиловыми. Тогда девочка бежала мыть руки в сторону неприметной двери при выходе из класса, где находился туалет, тогда его называли просто уборной. В помещении класса дети пребывали весь учебный день, не покидая его!
Часть класса позади парт, отмерянная широким многостворчатым окном, оставалась свободной, и на этой части девочки проводили переменки. Вряд ли нам разрешали там бегать и беситься, но помнится, и чинно, парами, мы тоже не прохаживались.
Из первых тетрадок я запомнила только рабочую тетрадь по чистописанию. В ней типографским способом были напечатаны недостижимо правильные палочки и крючочки, а также царственно ровные буквы и слоги. И рядом появлялись мои каракули! Единственная тройка в моём табеле первого класса это тройка по чистописанию!
Я была высокой девочкой с хорошим зрением, поэтому учительница посадила меня на предпоследнюю парту, где я и просидела все годы начальной школы. С моего места доска и учительница казались мне отдалёнными и чужими, я видела их как бы общим планом. И лишь когда учительница, шагая вдоль прохода, останавливалась поблизости, я могла рассмотреть узор на шерстяной кофте, обтягивающей её полную фигуру, это были олени, вывязанные белой ниткой на синем поле. Мне кажется, учительница носила эту кофту не снимая все четыре года начальной школы.
Окна нашего класса, занимавшего целый угол здания, выходили на две перпендикулярные друг другу улицы. Вдоль длинной стены имелось несколько широченных окон, но нижние стёкла их, замазанные белой краской, скрывали нас от любопытных прохожих, шагающих по узкому тротуару вдоль здания. И лишь время от времени со скрежетом на рельсах проплывал трамвай и сворачивал за угол, чтобы ещё раз промелькнуть в единственном окне на другой стене класса. И мелькали в незакрашенной части окон «рога» трамвая, изредка высекая огоньки искр.
Училась я без особого напряжения, но и без блеска. Быстро научилась читать и легко освоила четыре правила арифметики. И на всю жизнь мне запомнилась сшитая бабушкой из старого полотна касса букв и слогов. Сама бабушка окончила ещё до революции только церковно-приходскую школу, и потому фиолетовые буквы, нацарапанные химическим карандашом её рукой на окошках «кассы», были такими же кривыми и неровными, как и мои собственные буквы в тетрадке по чистописанию.