Михаил Трофименков
XX век представляет. Избранные
© М. Трофименков, 2022
© ИД «Городец», 2022
© П. Лосев, оформление, 2022
* * *Предисловие
* * *Избранные кем и чем они избраны? Что помимо это само собой разумеется авторского произвола объединяет героев этих ни в коем случае не парадных портретов а очерков и набросков?
Гениальных актеров Олега Янковского и Марчелло Мастроянни.
И притчу во языцех актерского цеха Жа-Жа Габор, «прославившуюся тем, что она прославилась».
Ингмара Бергмана и Микеланджело Антониони.
И патентованного халтурщика Анатолия Эйрамджана, чье имя синоним пресловутого «кооперативного кино».
Бунтаря и безобразника Хантера Томпсона.
И чудо-ребенка Ширли Темпл, воплощавшую все, что ненавистно таким, как Томпсон.
Татьяну Самойлову, бессмертную «девочку-белочку» из фильма «Летят журавли».
И звезду наивного садомазохистского порно Бетти Пейдж.
Объединяет их, патетически выражаясь, не «вклад в мировую культуру», а то, что в каждом из них отразился двадцатый век. Или если взглянуть на них в другом ракурсе каждый из них создавал свой и наш общий двадцатый век. Каждый в той или иной степени больше чем актер, писатель или режиссер: поэт «больше чем поэт» не только в России. И каждый не равен своему окостеневшему в массовом сознании амплуа.
Посмотрим, чтобы далеко не ходить, на фигурантов великой эпохи советской культуры 19601980-х годов. Что было бы, если бы некий волшебник вернул к жизни и собрал их за одним столом. Исходя из простого и удобного, черно-белого взгляда на мир, многие из них в лучшем случае демонстративно игнорировали бы сотрапезников, в худшем не обошлось бы без драки. Поэты самиздата злобно косились бы на литературных «генералов». Антикоммунисты на тех, кто не поступился принципами. Режиссеры-эксцентрики на адептов экранного натурализма.
Но, представив себе такой сценарий их встречи, мы перенесем в космос культуры сиюминутные, земные, пусть и яростные, конфликты. А космос живет по принципу, сформулированному героем Андрея Платонова: «Без меня народ неполный!»
Советская культура во всех своих версиях официальной, либеральной, подпольной едина. Неполна в равной степени без Сергея Михалкова и Анри Волохонского, Юрия Бондарева и Алексея Германа, Николая Губенко и Михаила Жванецкого. Именно благодаря их сосуществованию и их несочетаемости она была столь полнокровной, страстной и противоречивой.
Попробуй на излом любую, казалось бы, намертво окаменевшую репутацию, и она обернется своей противоположностью. Нет, я не пытаюсь разрушать репутации, а напоминаю о многоликости, изменчивости любого человека и художника.
Напоминаю, что Юрий Бондарев некогда был модернистом и жесточайшим, по компетентному мнению председателя КГБ Семичастного, антисоветчиком, антиподом елейного фаворита партии и правительства Солженицына. Что Сергей Михалков вел заочный поэтический диалог с Даниилом Хармсом. Что жестоко пострадавший от цензуры Геннадий Полока оставался верен духу большевистской революции и категорически отказывался проклинать эпоху, столь суровую к нему. А символ нонконформизма Алексей Герман бывал столь же нетерпим к инакочувствующим коллегам, как были нетерпимы к нему былые «хозяева дискурса».
Что я действительно хочу разрушить, так это стереотипы, сводящие того или иного героя к одной роли, одной функции. Алексея Булдакова, успевшего только проявить, но не реализовать в советском кино свой драматический темперамент к замечательной маске «генерала Михалыча» из «Особенностей национальной охоты». Или, того похлеще, трагическую Евгению Уралову, икону 1960-х, звезду «Июльского дождя» Марлена Хуциева к личине Екатерины Великой из рекламы банка «Империал».
Вспомним молодыми тех, кого застали если еще застали отяжелевшими, уставшими, имитирующими самих себя. Юного лирика Евгения Евтушенко, невзначай напророчившего в стихотворении об исчезающем в снежной пелене профессоре математики собственную печальную судьбу «приглашенного профессора» заштатного американского университета. Андрея Мягкова, сыгравшего до пресловутой «Иронии судьбы», ставшей его актерским проклятием, юного, самого необычного Ленина советского кино. Армена Джигарханяна, когда-то как ни трудно в это поверить тоже олицетворявшего романтику 1960-х.
Другой резон, которым я руководствовался, это простите за высокопарность долг памяти. Но «долг памяти» легко оборачивается ловушкой.
Одно дело украсить текст мозаичными воспоминаниями об Алексее Германе, Викторе Сосноре или Олеге Янковском. Ну или о Тео Ангелопулосе, Тонино Гуэрре или читайте, завидуйте: я был знаком с самим «беспечным ездоком» Деннисе Хоппере. То есть о людях, которых я знал, но с которыми не был близок.
Совсем другое, зачастую проигрышное дело писать о тех, кого не только знал, но и любил. Как знал и любил русско-французского художника-поэта-актера Толстого (Владимира Котлярова). Сколько бы я ни переписывал текст о нем, все не то. Бешеный, чудовищный, порой отвратительный, порой трогательно нежный, всегда титанически полнокровный человек, приютивший меня, тогда едва знакомого, в непростые для меня парижские дни, категорически отказывался умещаться в рамки любого текста.
Текст о Толстом, однако, вошел в эту книгу, в отличие от текста об одном из самых красивых людей, которых я встречал в своей жизни Викторе Анатольевиче Сергееве (19382006), возглавлявшем «Ленфильм» в катастрофические для студии 19962002 годы. А ведь как эффектно было бы написать, что в ноябре 1996 года он, только что назначенный о чем еще никто не знал директором студии, подарил мне на тридцатилетие ручку с золотым пером: вот, Миша, когда станете директором, будете этой ручкой подписывать приказы. Прошло двадцать пять лет, «Ленфильма» нет, остались одни лишь сменяющие друг друга директора студийных руин. Ручка так и лежит в моем столе, но даже достойного текста о Викторе Анатольевиче я не написал. И это притом, что писал я о нем много. Но это «много» касалось в основном его борьбы за студию, пусть и проигранной, но завершившейся беспрецедентно красивым хлопком дверью: Сергеев ушел, не просто не смирившись с бандитскими условиями ее приватизации, но огласив вопреки всем номенклатурным правилам подробности аферы, и борьбу продолжил. Через оставшихся ему верными студийных работников он получал и передавал мне документы о том, что творится со студийной собственностью. Обнародованные «Коммерсантом», эти документы стоили мне уникальных за всю мою журналистскую карьеру тревожных дней: грубо говоря, страшно было домой в сумерках возвращаться.
На долю критиков в отличие от криминальных репортеров или военных корреспондентов такие эмоции почти не выпадают. Но за то, что я их испытал, я Сергееву благодарен.
* * *Не написал я и отдельный текст о литовском гении Витаутасе Жалакявичюсе: впрочем, несмотря на скорострельность нашего знакомства, он позволил мне обращаться к нему «просто Витас». В этой книге он присутствует лишь тенью в главе о Донатасе Банионисе. Аналитически писать о нем как о режиссере а он был по жестокости своего мироощущения и по своему таланту равен Ингмару Бергману труд, неуместный в этом сборнике. А простой рассказ о нашем трехдневном общении с ним в Вильнюсе в 1995 году останется анекдотом, хотя и драматическим, если не трагическим.
Витас пригласил меня как автора полюбившегося ему текста о фильме «Никто не хотел умирать» на празднование тридцатилетия своего шедевра. В первую же ночь, на первом же банкете в гостинице «Неринга», культовом логове литовских шестидесятников, я вдруг почувствовал весомый удар кулаком в спину. Обернулся: кто его знает, чего ждать от горячих литовских парней. И увидел смешного и гордого, похожего на воробышка джентльмена с усиками, который, спрятав руки за спину, невозмутимо по-детски заявил: «Это не я, это не я. Но, раз уж вы обернулись, позвольте представиться: Витас».
Только потом мне объяснят, что Витас не праздновал тридцатилетие своего главного фильма, а справлял поминки по самому себе. Он жил с искусственным сердечным клапаном, ему категорически нельзя было пить и курить. Но очевидно, в том числе и потому, что трезво ощущал необратимость гибели советского кино плюнул на все, снял на три дня и три ночи «Нерингу» и созвал гостей на шикарный кутеж. Пил, курил, дразнил Марлена Хуциева и Евгения Догу, да еще и дрался как он дрался в гостиничном ресторане. Он вообще был бретером: о его рыцарственном рукоприкладстве в Литве ходили легенды.
Праздник удался. Через считаные месяцы Витас умер.
* * *Тексты, вошедшие в книгу, в большинстве своем были опубликованы ИД «КоммерсантЪ» и в журнале GQ, а специально для этого издания дополнены и переработаны. «Стихотворение в прозе» памяти Алексея Балабанова, открывающее книгу, написано для сборника «Балабанов» («Сеанс», СПб., 2013). Тексты о Джоне Форде и Луи Доливе для сайта «Искусство кино», текст о Дамиано Дамиани для журнала «Сеанс».