Сергей Ефимович не имел никаких связей, ни наследственных, ни благоприобретенных, и всем служебным движением был обязан самому себе. Всю жизнь он чуждался того, что называется «светом» и «обществом», сторонился кругов и лиц, которые имели или которым приписывали закулисное влияние на судьбы людей и их служебную карьеру. Он не посещал ни одного из петербургских политических салонов, не бывал ни у графини Игнатьевой, ни у графини Клейнмихель, ни у генерала Богдановича, ни у других, им подобных. Никогда не видел ни князя Мещерского[4], ни Григория Распутина, ни даже А. А. Вырубовой. Никогда не водил знакомства и не поддерживал отношений с представителями печати. Никогда не переступил порога ни одного клуба.
Пользуясь нерасположением придворных кругов, которые почему-то считали его революционером, яркой враждебностью евреев, либеральной печати, князя Мещерского, доктора Дубровина[5] и кадетской партии, Сергей Ефимович имел много врагов и очень мало друзей. Но ни то ни другое его не смущало. По врожденной веселости характера, а отчасти и по свойственному ему легкомыслию, он не видел в том беды. Любил он только свою жену и Россию, и немногих близких, но всегда был верным другом и добрым товарищем. Из благ жизни он ценил только книги и охоту, а шуму городов всегда предпочитал деревенский простор, лесную глушь и общество простых людей.
Вступление
Автор настоящих заметок служил императорской России, верным сыном которой был и ныне остается, благоговейную память о ней он унесет с собой в могилу.
В порядке государственной службы он не поднимался выше положений второстепенных, но по роду занятий близко знал всех заметных деятелей последнего царствования, во многих событиях принимал участие и многое видел. И если впечатления его, человека, перегруженного служебной работой, могли быть во многом односторонни и случайны, то старый строй не имел от него тайн, и в этом ценность его воспоминаний.
В 1912 году, под свежим впечатлением недавнего прошлого, он описал то, чему был свидетелем в годы перелома русской государственной жизни в 19041907 годах. Позднее он обработал эти записи на основе обширного, недоступного другим документального материала и изменил во многом некоторые из первоначально высказанных суждений. К прискорбию, и труд этот, и документы, на коих он был основан, погибли, когда в ночь на 2 марта 1917 года ему пришлось сжечь свой архив из опасения, чтобы он не попал в руки революционеров. Случайно, по недосмотру исполнителей, остался не уничтоженным в числе немногих других бумаг отдельно хранившийся первоначальный набросок заметок, который и был захвачен агентами Временного правительства. Набросок этот попал в Чрезвычайную следственную комиссию[6], откуда автору удалось извлечь его после захвата власти большевиками, он остался в России и был впоследствии уничтожен.
Находясь в беженстве во Франции, автор попытался воспроизвести свои записи по памяти, придав им более широкие рамки повести о прожитом; в чем мог, автор пополнил их общими соображениями и выводами, которые вытекали из опыта жизни. За отсутствием погибших, в большинстве не восстановимых документов, заметки эти в фактической части приближаются к редакции первоначального наброска с некоторыми последующими изменениями в характеристике лиц и событий.
Особые условия беженского существования в непрерывных заботах о куске хлеба, почти не оставляющих досуга, отразились невольно бессвязностью повествования и отсутствием надлежащей отделки записанного. Сознавая эти недостатки, автор не может ставить их себе в упрек.
За что автор любит императорскую Россию?
За что мы любим близких своих? За то, что они совершенны? Конечно нет. Если разобрать, то в каждом найдутся и недостатки, и смешные стороны, и даже пороки. Тем не менее мы их любим, потому что они наши, они свои, они дороги нам, и жить с другими мы не хотим. Но и в привязанности автора к старому есть и другое, есть убеждение, что этот строй, по существу своему, независимо от лиц был единственный обеспечивавший России силу и благоденствие и в настоящем, и в ближайшем будущем. Он был Россия, а с его падением и ее не стало.
Государственная дума
В 1904 году я состоял в должности помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства и ездил в Крым разбирать распри, возникшие между городским управлением и комиссией, восстанавливавшей линию обороны Севастополя в войну 18541855 годов. Вернувшись в Петербург в конце сентября, я застал большие перемены. Министром внутренних дел был назначен князь П. Д. Святополк-Мирский, уже объявивший к этому времени «эру доверия», а два товарища министра Н. А. Зиновьев и А. С. Стишинский были назначены, к их крайнему огорчению, в Государственный совет. Нового министра внутренних дел я совершенно не знал.
Государственная дума
В 1904 году я состоял в должности помощника начальника Главного управления по делам местного хозяйства и ездил в Крым разбирать распри, возникшие между городским управлением и комиссией, восстанавливавшей линию обороны Севастополя в войну 18541855 годов. Вернувшись в Петербург в конце сентября, я застал большие перемены. Министром внутренних дел был назначен князь П. Д. Святополк-Мирский, уже объявивший к этому времени «эру доверия», а два товарища министра Н. А. Зиновьев и А. С. Стишинский были назначены, к их крайнему огорчению, в Государственный совет. Нового министра внутренних дел я совершенно не знал.
Кажется, 4 ноября я был неожиданно вызван к князю [Святополк-]Мирскому, который сообщил, что ему указали на меня как на лицо, могущее оказать содействие к составлению всеподданнейшего доклада, в котором он предполагает изложить, в развитие преподанных ему высочайших предначертаний, программу преобразования внутреннего строя империи. Кто именно указал, он не пояснил, но по некоторым словам я догадался, что это был князь Оболенский, бывший товарищем министра внутренних дел при И. Л. Горемыкине и некоторое время при Д. С. Сипягине.
Князь [Святополк-]Мирский долго и много говорил о трудном положении, в котором очутилась государственная власть, исчерпавшая все доступные ей способы борьбы с нарастающим революционным движением, и о необходимости пойти навстречу пожеланиям умеренной части оппозиции и сделать уступки, которые совместимы с сохранением существующего государственного строя и способны были бы оторвать либеральные элементы общества от революционных. На первом плане он ставил меры к укреплению законности, как отвечавшие с внешней стороны требованиям об установлении правового строя, и соответственное с сим изменение в учреждении Правительствующего сената. Он настойчиво указывал на неизвестную мне в то время брошюру Глинки-Янчевского о Сенате[7] как на выражение тех пожеланий, которые могли бы быть приняты правительством. Затем он говорил о необходимости облегчить тяжесть особых положений об охране и дать голосу населения выражение в законодательной деятельности. Как на путь к тому он указывал на дальнейшее развитие начал, положенных в основание незадолго до того проведенного при Плеве в законодательном порядке положения о Совете и Главном управлении по делам местного хозяйства (Полное собрание законов, 22 марта 1904 г.) Проект этого закона был составлен мною, что, вероятно, и послужило ближайшим поводом дл привлечения к новой работе.
Наконец, князь [Святополк-]Мирский упомянул об облегчении религиозных ограничений и о пересмотре крестьянского законодательства и положений о земских и городских учреждениях, в смысле привлечения к участию в их деятельности более широких слоев населения.
Общий смысл его указаний сводился к желанию выразить во всеподданнейшем докладе приемлемый для правительства максимум пожеланий, высказывавшихся в обществе, в смысле освобождения личности от государственной опеки и расширения участия населения в делах управления. Вместе с тем он хотел, чтобы в докладе было проявлено самое осторожное отношение к существующему порядку вещей и была заранее отражена возможность нападок, основанных на несоответствии намечаемых мер началам нашего государственного строя. Он неоднократно упоминал о необходимости избегать всего, что могло бы подать повод к неправильному истолкованию его намерений, и избегать слов, которых не любит государь. К числу последних он относил и ходячий термин «интеллигенция», который, по его словам, государь не любил еще по преемству от императора Александра III и который поэтому следовало заменять каким-либо другим выражением. Приказано было также не касаться без крайности сословного строя и, в особенности, земских начальников. Князь [Святополк-]Мирский решительно отмежевался от всякой мысли о мерах к усилению аппарата власти, которые, казалось, должны были идти параллельно с расширением общественных свобод и снятием стеснений с самодеятельности общества. Он усиленно это подчеркивал и полагал в основание программы «доверие».
В таком именно виде смысл сказанного им сохранился в моей памяти. Вообще же слова князя были довольно сбивчивы, а мысли несколько туманны. Я не вынес даже убеждения в том, что он действительно имел какие-либо определенные указания от его величества.
В конце концов было решено, что я попытаюсь облечь в форму всеподданнейшего доклада все эти предположения, и тогда князь [Святополк-]Мирский примет на основе его свое окончательное решение.