Внутри они у него, ответила Матуха, изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.
Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.
Всем есть и быстро выметаться, скомандовала Мать. Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.
Я пригляжу, сказал Тарпан.
Раньше приглядывать надо было, отрезала Мать. Ну, да что теперь.
Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.
В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.
Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.
Не смотри, нельзя, шепнул он.
Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.
Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.
Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.
Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.
Знаем, откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. Давай в чёт-нечет играть.
Давай, согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.
Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего Умирать не больно пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного надо потерпеть, немного потерпеть
Над ним зазвучали голоса.
Потерпи, парень
Кладём его
Ох, сволочь какая, что сделал
Руки клади
Жарко, как же жарко, нечем дышать
Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.
Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они такие?
Как звать тебя?
Рыжий, стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.
А раньше как звали?
Раньше это до рабства? Зачем это?
Гаор Гаор Юрд
Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.
Да уж, не имя, карканье воронье.
Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.
Мáтерино имя назови, как мать звала?
Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые, как тучи на осеннем небе, большие глаза глядят строго и ласково.
Не помню отвечает он этим глазам, ничего не помню.
Неужто матерь рóдную забыл?
Мне запретили помнить
Сколько ж было тебе, как забрали?
Пять
Сиротинушка значит,
Ни матери, ни отца
На Рыжего звать будем.
Не на карканье же это.
И протяжное монотонное пение, непонятные слова
Мать-Вода, Рыжего мимо бед пронеси, ты льдом крепка, ты паром легка, приди, Мать-Вода, пронеси мимо бед, не виноватый он в бедах своих
Руки, гладящие, растирающие ему грудь Вдруг комок исчезает, и он с всхлипом втягивает в себя воздух.
Пришла, Мать-Вода
Вижу, поворачивайте, там вся боль
Его поворачивают на живот, и те же руки ложатся на его спину. Он вздрагивает, обречённо ждёт боли, но боли нет, она далекая, слабая, но опять становится тяжело дышать.
Матуня, холодянки ему под лицо поставь.
И виски смочи.
Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.
И виски смочи.
Прямо у лица прохлада, он, не открывая глаз, тянется к ней, окунает лицо в холодную воду.
Смотри-ка, не захлёбывается, приняла его вода.
Пить ему не давай, сердце зайдётся.
Знаю. Ты не пей, Рыжий, нельзя, дай я тебе виски смочу.
Прохлада отодвигается, но маленькая рука смачивает ему виски, обтирает лицо, и он шевелит губами в беззвучной благодарности.
Рыжий, Рыжий, зовут его.
Он с трудом открывает глаза, разрывая слипшиеся от выступивших и мгновенно высохших слёз ресницы. И видит прямо перед собой лицо Матуни, но но что не так?
Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-Вода, обмой меня, унеси горести прошлые, принеси радости будущие.
Матуня, ему сильнее надо, говорит над ним голос Матери.
Рано ему Мать-Воду звать, строго отвечает Матуня, это в самый раз будет. Повторяй, Рыжий, повторяй за мной. Вода-вода, обмой меня
Он послушно шевелит губами, выговаривая непонятные слова, и не сразу замечает, что его шёпот уже не отзывается болью в теле, что руки на его спине и ягодицах все сильнее разминают, месят его тело, а боли нет, что он уже почти свободно дышит. Он вдруг осознаёт, что это душевая, он лежит на скамейке, а жарко от горячей воды, что бьёт из всех открытых до отказа кранов, а перед ним Матуня держит маленький пластиковый тазик с холодной водой. Он пытается высвободить руку они почему-то как-то странно подвернуты у него под тело и дотянуться до воды.
Ну, вот и зашевелился, смеется Матуня, ты лежи, Рыжий, я подам.
Она окунает руку в воду и обтирает ему лицо, смачивает виски. Но но Матуня голая. Что это? Его вдруг поворачивают на спину. Боли нет, но он видит вокруг себя матерей, всех шестерых, и они голые, что это? Что они делают? Он пытается прикрыться, но они властно убирают его руки.
Промеж ног бил? спрашивает Матуха.
Да, отвечает он, зажмурившись.
Сейчас посмотрю, терпи.
Да, здесь боль ещё сильная, он даже вскрикивает, такой сильной она становится на мгновение.
Ну что там у него?
Обойдётся, не раздробил.
Лицо горит то ли от жара, то ли от стыда. Но на сопротивление нет ни желания, ни сил. Их руки, он уже понимает, что это они сняли, куда-то забрали боль, которая не давала ему дышать, есть, двигаться, продолжают гладить, растирать его грудь и живот.
Дай-ка я ему живот помну.
Вроде цело там.
Да, не порвано, обошлось. Сядь, Рыжий.
Ему помогают сесть, и он невольно открывает глаза. Пять женщин стоят перед ним. Голые, с распущенными волосами, он никогда не видел такого, не знает, куда отвести глаза от вьющихся волос на их животах. А рядом садится Матуха и обнимает его со спины, прижимаясь щекой к его спине.
Дыши, Рыжий. Больно дышать?
Уже нет отвечает он между выдохами.
Покашляй.
Кашлять страшно, он ещё помнит, как это было больно, но послушно пытается. Кашель отзывается слабой далёкой болью, но это он может терпеть. Если б ещё они оделись Не им, ему стыдно Он склоняется вперед, горбится, закрываясь руками.
Рука Матери властно нажимает ему на голову, откидывая к стене.
Мы Матери все, не стыдись, нас стыдиться нечего. Мы всё про вас знаем. Рожаем вас, видим, какие вы, зачинаем от вас, видим, какие есть, и обмываем, как в землю положить, тоже видим, какими стали. Подними глаза, Рыжий.
Он заставляет себя поднять веки и смотрит теперь им прямо в лицо.
Приняла тебя Мать-Вода, не чужой ты нам. Понесёт тебя теперь Мать-Вода мимо горестей.
Мать-Вода, старательно повторяет он, Кто это?
Потом узнаешь, улыбается Мать, очунелся, вижу, любопытным стал.
Улыбаются остальные, смеётся Матуня.
Ты Матерей не стыдись, строго говорит Матуха, нам всё знать можно. Кровь в моче увидишь, или кашлять с кровью станешь, сразу приходи.
Он кивает. Это понятно, но
А теперь ложись, сейчас мы тебя ещё раз, уже без зáговора помнём. Матуня, воду выключи, пусть остывает, а то прохватит его.
Он послушно опускается на скамейку, вытягивается на животе, всё опять становится далеким и плохо различимым, но уже не страшным.
Маманя, ты ему завтра отдельно размазни сделай плошку.
И травки заварить какой?
Я посмотрю у себя.
Пусть побережётся первое время.
Может, дневальным его оставить, полежит хоть.