Это была трагедия, которую могло исправить только время в виде трёхсот последующих лет. Или немедленное землетрясение (или приезд на дачу на летние каникулы пятерых внуков с друзьями).
Но мы ещё не сказали о главной любви зеркал.
Рыжая Крошка была внучкой хозяина. Её ещё звали Маленькая Принцесса. Родители её, врачи, трудились в дебрях Африки, а девочка жила с дедом. Она бегала в школу, трудолюбиво ходила в музыкалку со скрипочкой и огромной папкой и каждый раз мимо витрины. Зеркала любовно повторяли её золотой шлем, машущие веера розовых пальчиков, блеск синих глаз.
У нас, когда я жил у старых хозяев, у королей, был огромный сад, говаривал Дядя Свист, любовно провожая всей своей поверхностью вихрь по имени Рыжая Крошка, и этот сад было видно в окно. Там зрела малина.
Ну и что ты этим хочешь сказать? Где логика? вопрошало придирчивое Кривоватое зеркало.
У неё рот как ягода, вы обратили внимание? Как три ягоды малины.
Ну ты поэт, Свист! хихикало Кривоватое з. Влюбился?
У меня нет души, серьёзно отвечал Дядя Свист. А то бы да.
Вообще все зеркала любили Рыжую Крошку, но страсти достигли накала в особенности в тот момент, когда она выпросила у деда одно старое венецианское зеркало и его долго снимали с крюка, переполошили всю витрину, оно плакало от счастья, запотело. Его провожали общими криками зависти, которые звучали как «Ну, старик, поздравляю!» и «Мы тебя ждём всегда, имей в виду!». Последнее напутствие было такое: «Когда разобьёшься, всё равно возвращайся склеим!»
Венецианца унесли наверх, в прекрасную домашнюю жизнь, отражать принцессу, Рыжую Крошку, все закаты и рассветы её шестнадцати лет.
А у зеркал появилась робкая мечта когда-нибудь тоже пригодиться девочке. Они иногда видели сны о втором этаже, о маленькой спальне с фортепиано.
Ну и вот, и снится мне второй этаж, как обычно, начинал Дядя Свист, а его перебивали.
Где его там повесили, ты не рассмотрел?
Они спрашивали его якобы заботливо, а на самом деле завистливо:
В прихожей? Там же темно!
Рыжая Крошка была всю свою жизнь, от колясочного периода, когда они видели разве что её крутой лобик и золотую кудрявую макушку, и то эту честь имели только маленькие зеркала понизу, итак, она всегда была любимейшим объектом изображения тридцати стеклянных живописцев и их общим сокровищем, даже тогда, когда она начала взрослеть и предпочла им всем мутноватого венецианского аристократа.
Итак, однажды вечером толпа зеркал молчала, провожая позднее такси.
Шестьдесят стоп-сигналов были трудолюбиво отражены и исчезли.
Вдруг витрина вздрогнула.
Ничего не отразилось в ней, только какой-то сгусток непрозрачной тьмы смазал сверкающие поверхности, убрал в этом месте ночной блеск, мокрую мостовую, свет фонарей.
Одно мгновение и всё вернулось.
Что это было?
Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало ещё одно, новое, сказало:
Никто ничего не заметил.
Я, ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.
Ему видно всё, откликнулся Дядя Свист. Но частями.
Ты тоже ничего не видел, повторило Псише. Понятно?