Вовотька, я нетяйня Вовотька, я больте не будю
Она прижималась к нему, и всё норовила дотянуться до его головы, до его рук и разомкнуть их. Ей казалось, что он плачет. Она так сильно обидела его, так ударила его, что ему теперь очень больно.
Вовотька, не пать я нетяйня говорила она, позабыв про свой испуг. И она, быть может, тоже заплакала, и даже, наверное, громко от жалости к брату. Но Вова вдруг приоткрыл лицо и произнёс:
Ку-ку! и засмеялся, почесывая лоб.
Томочка обрадовалась, запрыгала вокруг него, прихлопывая в ладоши, и они стали друг над другом смеяться.
У девочки глазки просохли, и она посерьёзнела, готовая приступить к продолжению занятий.
Ню, Вока, давай утить дайше, сказала она серьёзно.
«Давай учить дальше», перевёл мальчик.
Однако брат запротестовал, изображая испуг:
Э, не-ет, Томик, спасибо! Уже научила, усмехнулся он, продолжая почесывать лоб. Иди к мамке. Только резинку подними.
Девочка подняла с пола ластик, положила его на стол и убежала на кухню, довольная тем, что помогла брату и не получила от него подшлёпник за нанесённую ему обиду. Ну, а как ещё объяснять, если до него иначе не доходит?..
Мама, заметив приподнятое настроение дочери, спросила:
Ну что, помогла братцу?
Да, мамотька, ответила девочка и занялась своей воспитанницей, Алёнкой.
Из детской вновь доносился бубнящий голос мальчика. Он читал стихотворение, но уже наизусть. Читал и всё же кое-где запинался.
Тогда из кухни доносился звонкий картавый голосок сестрёнки:
В больтик тяпогах, в полютюпки обтин-нём подсказывала она, и Вова повторял за ней:
В больших сапогах, в полушубке овчинном, в больших рукавицах, а сам с ноготок
Ласка-Ластёнушка
Бердникову Юрию.
Весь день в стену били тугие порывы ветра. За окном поскрипывали ставни, и где-то у соседей выла собака. А во дворе протяжно мычала корова Ласка. Мычала она и в обед. Юрка выходил, задавал ей сено. Вечером она к нему не притронулась.
И что мамки с папкой так долго нет? всхлипнула Людмилка.
Приедут, отвечал сдержанно мальчик. Погода-то, ишь, какая. Все дороги позамело. Теперь их только завтра жди.
Слова брата сестренку не обрадовали. Ночевать дома одним, без родителей! страшнёхонько.
Юрке десять, Людмилке шесть лет. И сколько она себя помнит, ей никогда не было так одиноко, всегда были рядом мама, папа. И зачем они поехали в Зиму? Без них там свадьба не состоится, что ли?.. Девочка представила, как родители едут назад домой со свадьбы их племянницы. Вначале из Зимы в Шубу[1] на поезде. Потом в санях из Шубы до своей деревни, да ночью, да по метели Ей стало страшно уже за родителей. Чудиться стали волки, которые гонятся за повозкой, медведи. Хотя она слышала, что медведи зимой спят в берлогах. Но от этого не становилось легче. И этот страх ещё больше угнетал Людмилку.
Давай-ка ложиться спать, предложил Юрка.
Сестра согласилась и покорно полезла на русскую печь.
Ты тоже ложись, плаксиво позвала она.
Счас.
И свет не выключай, а то страшно.
Ну, нашла чего бояться, с достоинством мужчины ответил он, но электрический свет выключать не стал в десять сам погаснет.
Ветер к ночи поутих. Стал прослушиваться далекий гул дизеля на подстанции, вырабатывающий электрический ток для их деревни.
Собака умолкла, лишь по-прежнему тянула унылую песню Ласка.
«И что с коровой делать? думал озабоченно Юрка. Доить ведь надо».
Повернулся на бок. Попытался забыться, но не смог.
На полатях, где лежал лук, шебуршали тараканы. Мерно постукивали настенные часы, и слышно было, если хорошо прислушаться, как тихо сползает цепочка с гирькой. И ещё слышно, как во дворе тяжело постанывала корова.
Мальчик выдержал полчаса, лежа без сна, потом сел, опустив ноги с печи.
Глянул на ходики доходил десятый час вечера. Скоро погасят свет.
«Надо посмотреть фонарь, есть ли в нём керосин?» подумал он.
Осторожно, чтоб не разбудить сестру, стал спускаться на пол.
Ты куда? испуганно спросила Людмилка, выставив голову с печи глаза встревоженные, светятся.
Ласку пойду доить, заявил решительно он.
Ой! А ты разве умеешь?
Как-нибудь справлюсь. Смотри-ка, хитрая наука
Тогда и я с тобой.
Тогда и я с тобой.
Да спала бы
Нет!
Ну, как хочешь, пожал он плечами, надевая валенки.
Оно и верно вдвоём веселее.
Девочка за минутку сползла с печи, вскочила в валенки на босу ногу, накинула шубёнку, шалёнку и была готова.
Юрке её сборы не понравились. Он достал с припечка шерстяные носки.
Надевай!
Людмилка начала было упрямиться ей и так будет тепло, но стоило брату только привстать, что означало: тогда сиди дома! она тут же согласилась. Он помог ей одеться, повязал голову шалью и сказал:
Побудь-ка, я из сенок[2] фонарь принесу.
Холодный воздух барашками выкатился из-за порога. Людмилке захотелось погладить их, и она провела рукой, как будто погладила по прохладным спинкам, но как только захлопнулась дверь, барашки исчезли.
Юрка принёс и поставил на лавку фонарь, который смешно называется «летучая мышь». Снял стекло, вывернул фитиль и ощипал его от нагара, иначе фитилёк трудно будет зажечь. Потом выкрутил крышку и глянул в отверстие ёмкости керосина было много. Зажёг фонарь и восстановил стекло на место.
На, держи, подал он фонарь сестре.
Людмилка приняла его вначале одной рукой, но фонарь оказался для неё тяжеловатым, подхватила другой.
Юрка вытащил из-под лавки подойник, плеснул в него из кадки два ковша воды, снял с гвоздя полотенце, которое мать обычно брала с собой, когда шла доить корову, и направился к двери.
К ночи метель прекратилась. Мороз покрепчал, просушил воздух, и он стал резким, колючим.
На минутку дети приостановились на крылечке, чтобы попривыкнуть к холоду. Прислушались.
Вокруг было тихо. Пробиваясь сквозь рваные облака, луна и звёзды ярко высверкивали на чёрном небе. Где-то за огородом в лесу поскрипывали и постреливали деревья от мороза.
Из деревни доносился монотонный гул дизеля.
Несмотря на тишину, страх стал наползать на Людмилку изо всех углов двора. И даже там, где стояла конура Пирата, который не отозвался и не вышел к ним из нагретой лежанки, было что-то непривычное, пугающее. Девочка, оглядываясь, пошли по двору.
Над дверью стайки[3], как табачный дымок, слабо курился пар. Он выходил из щели и поднимался кверху, обтекая куржак[4], похожий на заиндевелые усы. Казалось, что это была не стайка, а чья-то большая голова и что, как только они подойдут ближе, голова оживёт
Му-у-ух! услышала Людмилка и от испуга невольно вздрогнула.
Ласка, заслышав скрип душки подойника, заволновалась. Как только в помещение вошли дети, корова подалась к входу и стала обнюхивать их, тяжело вздыхая.
Мальчик, закрыв за собой дверь, взял у Людмилки фонарь и подвесил на крюк в балке под потолком.
Постой-ка, сказал он сестренке и пошёл за треножкой[5], лежащей в яслях[6].
Усевшись под коровой на стульчик поудобнее, мальчик обмыл водой, обтёр полотенцем вымя и, захватив пятерней сосок, с силой потянул его вниз, но знакомой звонкой струйки не послышалось. Повторил другой рукой, на что Ласка резко дернула ногой.
Стой, чудо! буркнул Юрка.
Корова не доилась уже сутки, вымя «нагрубло», отяжелело, и молоко запеклось в сосках. А от Юркиных неумелых рук ей стало ещё больнее.
Ласка начала протяжно мычать и отходить. Юрка передвигался за ней, перетаскивая ведро и стульчик, но корову как подменили. На неё не действовали ни уговоры, ни ворчание дояра.
Вконец рассерженный мальчик сплюнул с досады: неблагодарная! и отстал от коровы.
Ну и холера с тобой! Хоть лопни, не подойду, проговорил он и направился с полотенцем и подойником к фонарю, чтобы снять его и уйти.
Юра! Юр воскликнула Людмилка.
Чё тебе?
Дай я попробую? Я маленько доила. Мамка давала.
Юрка остановился.
А если она тебя потопчет? спросил он.
Не-а, не потопчет. Это ты не умеешь, вот она и не стоит на месте.
Гляди-ка, умеха, усмехнулся он. Но согласился: Ну, нá, попробуй, подал подойник.
Девочка поддела ведро на руку, повернулась к окошечку, взяла с подоконника баночку с вазелином, кусочек соли и запела:
Ласка, Ластёнушка, милая коровушка, я к тебе пришла, кусочек сольки принесла
Корова подняла на неё большие блестящие на свету глаза и, как показалось Юрке, присмирела.