Мне это совсем не кажется странным. Что у тебя там белое, под свитером?
Рубашка.
Что это?
Ты что, рубашки не видела? Ну, такое белье в общем. Из нейлона.
Я засучил рукав свитера и показал.
Интересно, сказала она.
Такой обычай, беспомощно ответил я.
Действительно, мне ведь говорили в Адапте, чтобы я перестал одеваться, как сто лет назад; а я заупрямился. Однако я не мог не признать ее правоты брит был для меня тем же, чем для нее рубашка. В конце концов, людей никто не заставлял носить рубашки, а все их носили. Видно, с бритом обстояло так же.
Сколько времени действует брит? спросил я.
Она слегка покраснела.
Как тебе не терпится. Ничего еще не известно.
Я не хотел сказать ничего плохого, оправдывался я. Мне только хотелось узнать почему ты так смотришь! Что с тобой? Наис!
Она медленно поднялась. Отступила за кресло.
Сколько, ты сказал? Сто двадцать лет?
Сто двадцать семь. Ну и что?
А ты был бетризован?
Что это значит?
Не был?!
Да я даже не знаю, что это значит. Наис девочка, что с тобой?
Нет не был, шептала она. Если б был, ты бы, наверно, знал.
Я хотел подойти к ней. Она вскинула руки:
Не подходи! Нет! Нет! Умоляю!
Она попятилась к стене.
Ведь ты же сама говорила, что это брит сажусь, сажусь. Ну, сижу, видишь, успокойся. Что это за история с этим бе как это там?
Не знаю подробно. Но каждого бетризуют. При рождении.
Что же это?
Кажется, что-то вводят в кровь.
Всем?
Да. Потому что брит как раз не действует без этого. Не двигайся!
Девочка, не будь смешной.
Я погасил папиросу.
Я ведь все-таки не дикий зверь. Ты не сердись, но мне кажется, что вы здесь все чуточку тронутые. Этот брит это же все равно что сковать всем до единого руки, а вдруг да кто-нибудь окажется вором. В конце концов можно ведь и доверять немного.
Ты великолепен. Она будто успокоилась немного, но продолжала стоять. Почему же ты так возмущался раньше, что я привожу к себе незнакомых?
Это совсем другое.
Не вижу разницы. Ты наверняка не был бетризован?
Не был.
А может, теперь? Когда вернулся?
Не знаю. Делали мне разные уколы. Какое это имеет значение?
Имеет. Тебе делали? Это хорошо.
Она села.
У меня есть к тебе просьба, начал я как можно спокойней. Ты должна мне это объяснить
Что?
Твой страх. Ты боялась, что я на тебя наброшусь, да? Но ведь это же чушь.
Нет. Если подумать, конечно, чушь, но все это слишком, понимаешь? Такой шок. Я никогда не видела человека, которого не
Но ведь этого же нельзя распознать!
Можно. Еще как можно!
Как?
Она помолчала.
Наис
Да я
Что?
Боюсь
Сказать?
Да.
Но почему?
Ты понял бы, если б я сказала. Видишь ли, ведь это не из-за брита. Брит это только так побочное Дело совсем в другом
Она побледнела. Губы ее дрожали. «Что за мир, подумал я, что за мир!»
Не могу. Ужасно боюсь.
Меня?!
Да.
Клянусь тебе, что
Нет, нет я тебе верю, только нет. Этого ты не можешь понять.
Ты мне не скажешь?
Видно, было в моем голосе нечто такое, что она переборола себя. Ее лицо стало суровым. Я видел по ее глазам, каких усилий ей это стоило.
Это для того чтобы нельзя было убивать.
Не может быть! Человека?!
Никого
И животных?
Тоже. Никого
Она сплетала и расплетала пальцы, не сводя с меня глаз, будто этими словами спустила меня с невидимой цепи, будто вложила мне в руки нож, которым я могу ее пронзить.
Наис, сказал я совсем тихо. Наис, не бойся. Правда не надо меня бояться.
Она пыталась улыбнуться.
Слушай
Что?
Когда я тебе это сказала
Ну?
Ты ничего не почувствовал?
А что я должен был почувствовать?
Представь, что ты делаешь то, что я тебе сказала
Что, я убиваю? Я должен это себе представить?
Она содрогнулась.
Да
Ну и что?
И ты ничего не чувствуешь?
Ничего. Но ведь это же только мысль, я совсем не собираюсь
Но ты можешь? Да? Действительно, можешь? Нет, шепнула она одними губами, словно самой себе, ты не бетризован
Только теперь до меня дошло значение этого, и я понял, что для нее это могло быть потрясением.
Это великое дело, пробормотал я. Немного погодя добавил: Но может, лучше было бы, если б люди отвыкли от этого без искусственных средств
Это великое дело, пробормотал я. Немного погодя добавил: Но может, лучше было бы, если б люди отвыкли от этого без искусственных средств
Не знаю. Может быть, ответила она. Глубоко вздохнула. Теперь ты понимаешь, почему я испугалась?
По правде говоря, не совсем. Так, немножко. Ну не думала же ты, что я тебя
Какой ты странный! Как будто ты совсем не Она запнулась.
Не человек?
У нее затрепетали веки.
Я не хотела тебя обидеть, только, понимаешь, если известно, что никто не может, понимаешь, даже подумать не может никогда, и вдруг появляется такой, как ты, и уже сама возможность то, что есть такой
Но ведь это невозможно, чтобы все были как это? а, бетризованы?
Почему же? Все, уверяю тебя!
Нет, это невозможно, упорствовал я. А люди опасных профессий? Ведь они должны
Опасных профессий нет.
Что ты говоришь, Наис? А пилоты? А разные спасатели? А те, что борются с огнем, с водой
Таких нет, сказала она.
Мне показалось, что я не расслышал.
Что-о?
Нет, повторила она. Это делают роботы.
Наступило молчание. Я подумал, что не легко мне будет переварить этот новый мир. И вдруг мне пришла в голову мысль, удивительная мысль: мне показалось, что эта процедура, уничтожающая в человеке убийцу, в сущности калечит его.
Наис, сказал я, уже очень поздно. Я, пожалуй, пойду.
Куда?
Не знаю. Ах да! В порту меня должен был ждать человек из Адапта. Я совсем забыл! Никак не мог его отыскать, понимаешь. Ну, тогда я поищу какую-нибудь гостиницу. Они еще существуют?
Да. Ты откуда?
Отсюда. Я родился здесь.
С этими словами вернулось ощущение нереальности всего происходящего, и я уже не мог понять, существовал ли вообще тот город, который теперь был только во мне, и этот, призрачный, с комнатами, в которые заглядывали головы великанов. На миг мне показалось, что я еще на корабле и все это только еще один, особенно отчетливый, кошмарный сон о возвращении.
Брегг, будто издалека донесся до меня ее голос. Я вздрогнул. Я совершенно забыл о ней.
Да слушаю.
Останься!
Что?
Она молчала.
Ты хочешь, чтобы я остался?
Она молчала. Я подошел к ней, обнял ее холодные плечи, нагнувшись над креслом. Она безвольно встала. Голова ее откинулась, зубы заблестели, я не хотел ее, я хотел лишь сказать: «Ведь ты же боишься», и чтобы она сказала, что нет. И больше ничего. Глаза ее были закрыты, и вдруг белки сверкнули сквозь ресницы, я склонился над ее лицом, заглянул в остекленевшие глаза, словно хотел познать этот страх, разделить его. Она вырывалась, задыхаясь, но я не чувствовал этого, и лишь когда она начала стонать: «Нет! нет!» я ослабил объятия. Она чуть не упала. Стала у стены, заслонив часть огромного одутловатого лица, которое там, за стеклом, непрерывно говорило что-то, неестественно шевеля громадными губами, мясистым языком.
Наис сказал я тихо, опуская руки.
Не подходи!
Ты же сама сказала
Ее взгляд был совершенно бессмысленным.
Я прошелся по комнате. Она водила за мной глазами, как будто я как будто она стояла в клетке.
Я пойду сказал я. Она не ответила. Я хотел было еще что-то добавить слова извинения, благодарности, только бы не выходить просто так, но не смог. Если б она боялась меня просто так, как женщина мужчину, незнакомого, пусть страшного, неизвестного, это бы еще полбеды, но тут было совсем другое. Я взглянул на нее и почувствовал, что меня охватывает гнев. Схватить эти обнаженные белые плечи, встряхнуть
Я повернулся и вышел; наружная дверь поддалась, когда я ее толкнул, большой коридор был почти не освещен. Я никак не мог найти выход на террасу, но натолкнулся на просвечивавшие блеклым, синеватым светом цилиндры кабины лифтов. Тот, к которому я приблизился, уже поднялся навстречу, может быть, достаточно было того, что нога ступила на порог. Кабина спускалась медленно. Передо мной чередовались слои темноты и разрезы этажей белые, с красноватой прослойкой внутри, как прослойки жира в мускулах, они поднимались вверх, я потерял им счет, кабина опускалась, все опускалось, это походило на путешествие на самое дно, как будто меня швырнуло в канал стерилизационной сети и этот гигантский, погруженный в сон и беспечность дом избавлялся от меня. Часть прозрачного цилиндра отошла в сторону, я шагнул вперед.
Руки в карманы, темнота, твердый, широкий шаг, я жадно вдыхал холодный воздух, чувствуя, как шевелятся ноздри, как четко работает сердце, разгоняя кровь. В щелях у самой земли трепетали огни, то и дело заслоняемые бесшумными машинами; ни одного прохожего. Среди черных силуэтов едва рдело зарево, я подумал, что это, может быть, гостиница, но это был всего лишь освещенный тротуар. Я ступил на него. Надо мной проплывали бледные пролеты каких-то конструкций, где-то далеко над черными ребрами домов мерно семенили светящиеся буквы газетных новостей, внезапно тротуар выехал в освещенное помещение и тут окончился.