Различие между поколениями у нас во дворе ощущалось сильно. Из трёх довоенных поколений, представители последнего дореволюционного поколения были хранители дворовых традиций и строго требовали соблюдения правил. Первое послереволюционное поколение традиции знало, но контролировало хуже (наплевательски), а последнее довоенное поколение (1930-х) вообще формально интересовалось правилами обустройства коммунального быта. Различались и представители трех послевоенных поколений. Если первое послевоенное поколение (1940-х) следовало правилам подсознательно, последнее сталинское (рубеж 1940/1950-х) традиции знало, хотя и легко нарушало, то первое послесталинское поколение к которому принадлежал я традициями не заморачивалось, старые правила игнорировало и устанавливало новые.
Поколения различались интересами, и компании образовывались представителями одного поколения. Игра в казаки-разбойники у нас больше напоминала игру в шайку Мишки Квакина, но без Тимура с его командой. Наша компания детей, рожденных в 1954/1959 годах в играх и развлечениях никогда не пересекалась с молодёжью, рожденной в 19491953 годах. Нас вообще ничего не связывало, слишком разными мы были.
Вероятно, то же было у старших поколений. За лотошным столом собирались только сверстницы, а за доминошным сверстники. Но когда старшее поколение ушло, стол стали называть карточным. Уход поколений сказался и на состоянии двора С уходом последнего дореволюционного поколения пропали цветники и фруктовые насаждения, с уходом поколения 20-х исчезли игральные столы и палисадники, началось захламление лестничных площадок черного хода, а хозяйки стали сушить бельё на переднем дворе. Когда начало уходить поколение 30-х пропал штакетник, отделяющий наш двор от улицы и передний двор стал проходным на больничный двор. Так что в случае нашего дома, разруха была не в головах, а в поколениях, которым эти головы принадлежали.
Но это всё происходило позже, в 1970-х и 1980-х, а на рубеже 1950-х и 1960-х дворовое благоустройство было на высоте. За нашим сараем, между домом и забором больничного двора был разбит фруктовый сад с вишнями, смородиной и крыжовником.
Сад был отделен от заднего двора забором с калиткой и это, как мне кажется, было старой, дореволюционной дворовой традицией (в саду и на переднем дворе гуляла приличная, хорошо одетая публика, а на заднем дворе занимались хозяйственными делами абы в чём).
На переднем дворе около фруктового сада стоял доминошный мужской стол. За ним был устроен турник для физкультурных занятий и качели для детей. Напротив парадного входа, у забора соседнего дома стоял лотошный женский стол. Между ним и нашим домом была устроена детская песочница. Вдоль окон первого цокольного этажа тянулись палисадники с цветами. Около внешних заборов были клумбы с кустами сирени и жасмина. На зеленых лужайках в летние солнечные дни стелили одеяла и загорали.
Такое благоустройство требовало хорошего ухода. Организаторами были представители старшего поколения. Помню, как Борис Шемеринов летом подключал шланг к водопроводу и поливал зеленые насаждения. Шемериновы, Балябины, мои бабушка и дед ухаживали за общими цветниками, деревьями и кустами. Следили за детьми (чтобы не топтали цветы и не срывали зеленые ягоды). Но силы были неравны.
До середины 60-х элементы старого благоустройства ещё сохранялись и дом выглядел вполне благопристойно. К 50-летию Советской власти, в 1967 году решили открыть мемориальную доску на каком-нибудь доме, связанном с жизнью в Глухове В. П. Ногина. Однажды, придя из школы, услышал рассказ мамы о том, что утром перед нашим домом собралась большая компания (партработники, ветераны, старые большевики) и выбирала место для установления мемориальной доски. Говорят, из одного окна цокольного этажа, выходящего на задний двор рядом с нашим сараем, выпрыгнул Ногин, спасаясь от полиции. Вероятно, это была ошибка (Ногин в Глухове по малолетству революционной деятельностью не занимался, работал сначала конторщиком в харчевой лавке, а затем рабочим красильщиком). Но в цокольном этаже «дома приезжих», возможно, жили конторские служащие, к которым мог зайти и Виктор Ногин. А вылезти из окна цоколя во двор было обычным делом для молодёжи. Так что, факт вылезания Ногина из окна нашего дома вполне мог оказаться достоверным. Но идея установления мемориальной доски вызвала бурные протесты жителей, надеявшихся на скорейший снос «ветхого жилья». Особенно возмущалась семья Сорокиных, из окна которой предположительно вылезал Ногин. Этой семье очень не понравилось водружение представителями общественности цветов к их окну. Видимо, боялись, что это станет традицией, а у окна по праздникам будут стоять пионеры.
Негодование жителей дома нарастало. Тогда один из ветеранов удачно вспомнил, что в соседнем доме (до революции принадлежащем Е.П.Свешникову, последнему управляющему фабриками Богородско-Глуховской мануфактуры) заседал Глуховский ревком и вся делегация направилась туда. В соседнем, доме 4 тогда находился детский сад, возмущаться и протестовать было некому, и можно было любую мемориальную доску водрузить. Позже в этот детсад ходил мой брат, которого я вечером забирал. Интерьеры его хорошо помню, а мемориальную доску нет. Потом в доме размещалось ЖКУ и дворники. В 1980-х, видимо, увековечили память о глуховском ревкоме. Но память была недолгой. К 75-летней годовщине Советская власть кончилась и помнить Глуховский ревком стало не модным
Прогулки с дедом
Двор у нас был замечательный, но в дошкольном возрасте я в нём проводил мало времени. В нашей семье никто ни в лото, ни в карты не играл, на лавочке не сидел, а одного гулять меня выпускали редко. Поэтому лучше всего запомнились прогулки с дедом. Далеко гулять мы не ходили, но у нас было несколько любимых маршрутов.
Самой короткой была прогулка к памятнику Ленина, где дед учил меня бегать на время. Бегал я по кругу вокруг памятника. Забеги были то с низкого, то с высокого старта на разное число кругов. Время засекал дед по секундомеру. А поскольку он в это время был судьёй разных соревнований на стадионе, то выполнял свои обязанности профессионально, несмотря на то, что мне ещё и пяти лет не было.
Самой частой (и тоже короткой) была прогулка к газетному киоску у трамвайной остановки на Глуховской площади. Журналы выписывали (мне Веселые картинки, бабушке Работницу, маме Огонёк), а за газетами дед ходил по утрам и брал меня с собой, если я не был в детском саду. Выходили пораньше, чтобы быть первыми в очереди. Только так можно было купить всё, что хотели. В это время собирались самые заядлые местные газетоманы и в ожидании приезда почтовой машины обсуждали политические новости. Газеты тогда стоили по 2 копейки, только Пионерка копейку. Стандартный набор приобретаемых газет стоил 1520 копеек в будни и 30 в выходные, когда выходила «Неделя». Сейчас говорят, что все газеты в то время печатали одно и то же, но тогда люди этого не знали и одной газетой никто не ограничивался. Видя, что я начинал скучать в очереди, дед развлекал меня рассказами и мечтами. Его мечты мне нравились. Он хотел подписаться на собрания сочинений Александра Дюма и Конан-Дойля, рассказывал сюжеты некоторых произведений и я этот план одобрял. Ещё дед мечтал свозить меня в Большой театр на оперу Глинки «Руслан и Людмила» и очень образно рассказывал как на сцене будет гигантская голова витязя и всадник на настоящем коне. Я требовал подробностей про голову и коня и дед каждый раз находил всё новые и новые детали описания. К сожалению, ни на собрания сочинений не подписались, ни на оперу с дедом так и не сходили. Зато дед купил мне набор открыток панорамы Бородинского сражения, выпущенный к 150-летию Отечественной войны 1812 года. Набор мне понравился, дед пообещал, что мы и саму панораму Бородинской битвы обязательно посмотрим в Москве. Увы, и этому не суждено было случиться. Но время в очереди за газетами проводили интересно. Наконец, приезжала машина с газетами. Некоторые мужчины помогали её разгрузить. Затем продавщица раскладывала газеты на прилавке и открывала окошко. Сначала газеты продавались тем, кто помогал разгружать машину, а затем уже согласно очередности. Купив газеты и раскраску, мы шли домой, где я занимался раскрашиванием, а дед читал газеты.