Все прошло навсегда, безвозвратно,
Так довольно же лямку тянуть!
Те часы, что прошли их обратно,
Никогда, никогда не вернуть!
А. Соболь «Все прошло», 1904Души героев переполняют противоречивые чувства: возмущение царящим злом и произволом и осознание собственного бессилия, жажда борьбы и неумение бороться, ощущение высокого предназначения и, в то же время, обреченности. Герои С. Надсона и А. Соболя пополняют плеяду «лишних людей», которые искренне стремятся к тому, «чтобы людям было получше жить на свете, чтобы уничтожилось все, что мешает общему благу», но в то же время «отличаются самым ребяческим, самым полным отсутствием сознания того, к чему они идут и как следует идти»10, героев, которым просто необходима сильная рука, указующая и зовущая. Отсюда характерный для обоих поэтов образ пророка. Однако мотив ожидания прихода пророка и образ самого пророка в интерпретации А. Соболя существенно отличается от того, что реализуется в стихотворениях Надсона.
У Надсона мы встречаем постоянное ожидание пророка-учителя, сильного человека, который поведет за собой, стряхнет «тяжесть удушья и сна» (247), разгонит «могильный душный мрак сияньем» (359), при этом герою совершенно не важно, чему будет учить его пророк:
О, мне не истина в речах твоих нужна
Огонь мне нужен в них, горячка исступленья
«Изнемогает грудь в бесплодном ожиданьи», 18831885; (С.359360)Но это бесцельное, пассивное ожидание оказывается у Надсона бесплодным: «Напрасно я ищу могучего пророка» («Напрасно я ищу», 1885; С.278279). Герой А. Соболя обретает своего «пророка», в метафорическом образе которого предстает «народ родной, изнемогший под игом цепей» («Раскаянье» 1905). А. Соболь рисует своего пророка скорбным старцем, измученным жизнью, непосильным трудом:
Весь в лохмотьях, больной и усталый,
И с поникшею грустно главой,
С грудью еле покрытою, впалой,
И с согбенною трижды спиной
Очи грустные, скорбные очи,
Тонкий посох в дрожащих руках,
На челе капли крови и пота,
Ноги скованы крепко в цепях.
Однако нельзя назвать его авторской находкой. Этот образ, судя по всему, заимствован из стихотворения С. Фруга «Еврейская мелодия», в котором еврейский народ предстает в облике «седого старика», прошедшего «чрез бездну мук, чрез цепь невзгод»:
И зорок глаз, и крепки ноги,
И посох цел Народ родной,
Чего ж ты встал среди дороги,
Поник седою головой?11
Тема обретения пророка и возрождения лирического героя становится центральной в стихотворениях «Без названия» («Неслышно, тихими шагами») и «Раскаянье». Эти стихи одни из немногих, имеющих точную датировку: первое помечено 4 марта 1905 года, а второе 24 апреля того же года, что может указывать на их особую роль в творчестве поэта.
В стихотворении «Без названия» герою является скорбный старец, вызывая смятение в его душе:
И вспомнил я свои сомнения
И шаткость прежнего стремленья,
И равнодушие свое
К тому, что верил всей душою,
К чему стремился, что любил
И жалкий стыд перед собою
Меня всецело охватил.
Но старец призван не столько устыдить и осудить героя за бездействие и молчаливое созерцание бедствий народа, сколько дать ему возможность жить и бороться:
Хочу, рассудок твой холодный
Чтоб не твердил тебе: «Бесплодной
Я не могу работой жить»
Ты должен верить и любить;
Хочу я с уст твоих сорвать
Безмолвья страшного печать,
И повести на путь широкий,
Где ты не будешь одиноким
Цель этой борьбы идеал, традиционный для революционно-демократической литературы, «новый мир», «новая жизнь»12:
Пришла пора. Бросать оковы,
Навстречу жизни чудной новой
Должны мы бодро все идти
Должны мы бодро все идти
Она грядет во тьме полночной
Она предстанет перед нами
И принесет в лучах своих
Страдальцу бедному народу
Так долгожданную свободу13.
А. Соболь в этом стихотворении полностью следует канонам народовольческой поэзии 7080х гг. XIX в., воспринимая и революционные идеи, и устоявшиеся художественные клише: «скорбные очи», «дни унынья и тоски», «борьба за святой идеал» и др., и сюжетные ходы14.
Но если в стихотворении «Без названия» доминируют общие революционно-демократические тенденции и народ национально обезличен, то в «Раскаяньи» мы сталкиваемся с ярко выраженной сионистской позицией героя и направленностью всего произведения. Это связано прежде всего с переменой в мировоззрении самого автора. Именно в это время А. Соболь возвращается к семье в Вильно, где примыкает к партии социал-сионистов и погружается в партийную работу: становится агитатором, ездит по местечкам, пропагандируя идеи сионизма.
В начале века возникает целое направление палестинофильской поэзии, центральное место в которой занимает тема борьбы за счастье своего народа, за землю предков. В Одессе, Минске, Москве, Ялте выходят сборники молодых сионистских поэтов, в которых печатаются Л. Яффе, Ш. Черниховский, С. Маршак и др.15 В русло этого течения направляет свое творчество и А. Соболь. Погруженность в свой внутренний мир, очарованность собственными страданиями и безысходностью сменяются обращением к проблемам и бедам еврейского народа, осознанием своего места и своей роли в его жизни. Лирический герой этого стихотворения пробуждается не для абстрактной борьбы за расплывчатый идеал «новой жизни», но стремится в жизненный бой:
На спасенье народа родного,
Не жалея нисколько себя,
На защиту Сиона святого,
На борьбу против гнета и зла!
«Раскаянье» можно считать программным стихотворением в творчестве поэта этого периода. Он сам, отправляя его А. Кауфману для публикации, писал: «Стихотворение, если годится, для сборника. Если же для сборника не годится пусть это будет для вас объяснением всего того, к чему я наконец пришел».
В период активной сионистской деятельности А. Соболя были написаны стихотворения цикла «Песни из голуса», в которых отчетливо проявляются мотивы и образы, характерные для еврейской, сионистской поэзии. В центре первого стихотворения цикла «Вперед!» образ челнока. Изначально этот образ восходит к библейскому омониму. «Челнок», «кораблик» в библейской традиции трактуется как символ гонимого еврейского народа16. Образ этот неоднократно встречается в произведениях еврейских поэтов (И.-Л. Гордон «В пучинах моря», С. Фруг «Морские песни», «Сиониды» и т.д.) Однако в сионистской поэзии бесконечное и зачастую бесплодное блуждание челнока сменяется целенаправленным движением вперед к вполне определенной земле (С. Маршак «Палестина», «Над могилой»), в стихотворении А. Соболя цель путешествия предстает в символическом образе маяка.
Особый интерес представляет стихотворение «Пророк Еремия», так как в нем А. Соболь вносит существенные изменения в традиционный для библейского сознания образ пророка. Пророк Еремия (Иеремия) один из самых трагических персонажей Библии, но в то же время один из самых популярных в еврейской поэзии, особенно в начале ХХ века. К этому образу обращались и С. Фруг, и С. Маршак, и Л. Яффе, однако их интерпретация образа Еремии обычно строилась на основе библейских сказаний.
В последние дни существования Первого Храма Еремия предостерегал царя Цидкиагу и его подданных от восстания против Вавилона, и предвещал гибель Иерусалима, если народ его не откажется от зла и идолопоклонства. Но пророчество не было услышано и через несколько лет и Храм, и вся Иудея лежали в руинах. Исполнение пророчества, подтверждавшее пророческий дар Еремии, одновременно и дискредитировало его он не смог преподнести свое знание людям так, чтобы они послушались его. И основу стихотворения А. Соболя составляет молитва Еремии к «Всемогущему» о милости для своего народа и о даре «горячими словами давно заглохшие их чувства пробудить».
Однако в библейской традиции откровения Творца повергают Еремию в такой ужас, что он не только не обращается за «могучим даром слова», но даже считает его страшным проклятием: «Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет Он стал для меня как бы медведь в засаде, как бы лев в скрытом месте; извратил пути мои и растерзал меня, привел меня в ничто Я стал посмешищем для всего народа моего, вседневною песнью их. Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью» (Плач Иеремии III: 2; 1011, 1415). Именно так трактует образ пророка Х.Н.Бялик в своем стихотворении «Последнее слово»: